Брусилов

Улыбка снова осветила лицо полковника. «Женщины, наверно, без ума от его улыбки,— решил Игорь.— Фу, до чего все это противно...»

Кухарка, толкнув ногою дверь, внесла кофе в кабинет. Кутепов встал из-за стола, захватив с собою фарфоровую доску с куском слезящегося сыра, и жестом пригласил Игоря пройти вперед.

Игорь остановился, пораженный. Все стены кабинета были увешаны женскими портретами. Их было больше сотни — писанных маслом, пастелью, акварелью, карандашом, снятых всеми способами, во всевозможных манерах, во всех видах. Тут были дамы в бальных и вечерних туалетах, и девушки в беленьких институтских передничках, и особы неопределенного возраста в неопределенных маскарадных костюмах. Большинство из них,— Игорь не мог не признать,— были хороши собой. На письменном столе лежал под стеклом гипсовый слепок женской груди. Прекрасная мраморная копия роденовского «Поцелуя» (18) стояла в углу на гранитном цоколе.

— Музей! — заметив недоумение Игоря и весело скаля зубы, воскликнул Кутепов.— Память моих увлечений. Это еще не все. Но, разумеется, лучшее из моей коллекции.

Полные губы его раскрылись в жадной и обнаженной улыбке.

Игорь с внезапно подступившей к горлу спазмой брезгливости отвел от него глаза.

— Есть прелюбопытные экземпляры,— добавил Кутепов после паузы, валясь в низкое кресло и расставя мускулистые стройные ноги, — стоит рассказать... Но сейчас давайте побеседуем о деле... Итак, вы могли бы установить слежку за этим прохвостом.

Чтобы не выдать свою неприязнь, Игорь смотрел в сторону, на один из портретов. Кутепов оборвал начатую фразу, стукнул каблуками об пол, мостясь поудобнее, и пробормотал, чуть картавя, растягивая слова:

— Что, хорошенькая? А? Не правда ли? Это одна из последних.

V

На совещание, которое состоялось на квартире Кутепова через неделю после знакомства с ним Игоря, собралось несколько молодых гвардейских офицеров, два капитана Академии Генерального штаба и один молодцеватого вида генерал-майор. Открыл совещание Кутепов. Он сказал с обычной своей обворожительной улыбкой, что не смотрит на это собрание близких друг другу лиц как на официальное совещание, но просит всех высказаться запросто, поделиться друг с другом настроениями в полках, на фронте, в обществе и выслушать обещавшего прибыть к нему члена Государственной думы Пуришкевича, который только что вернулся из своей поездки по фронту с санитарным поездом своего имени.

— Он хочет высказать нам, русским офицерам гвардии, кое-какие своя опасения, — сказал Кутепов, с улыбкой поглаживая пышный ус.

Молодые офицеры молчали. Они хмуро поглядывали друг на друга с таким видом, точно спрашивали, чего, собственно, от них хотят, когда и так все ясно. Оба капитана академии заявили, что они хотели бы выслушать сначала его превосходительство. Генерал-майор вспыхнул, дернул шеей и, неожиданно вскочив с места, гаркнул:

— Да что же, господа! Кабак! Говорить не о чем! — и так же неожиданно сел, видимо, поняв, что горячиться тоже незачем.— Когда прикажут — мы готовы,— добавил он, нахохлившись.

— Можно сказать с уверенностью, что большинство офицерства стоит на нашей точке зрения,— начал один из капитанов.— При нынешних условиях войны не кончишь. Армия разваливается. То, что знает офицерство, начинает доходить до солдата. У нас полагали — смена верховного вызовет недовольство. На поверку вышло так, что теперь уже никто ни за что не держится. При Таком настроении всякая крайняя пропаганда неминуемо увлечет низы к анархии. Нужно принять меры. И чем скорее, тем лучше.

Капитан под конец речи стал повизгивать, под глазом у него задергался какой-то мускул, лицо пошло пятнами.

— Конечно, мы знаем, откуда все это идет,— начал второй капитан. Он чуть заикался, говорил с явным немецким акцентом, пощипывал рыженькую бороду, тянул слова, чтобы скрыть заикание. — Теперь говорят всюду: Распутин в пьяном состоянии похвастывает, что прогнал великого князя, прогонит Самарина и великую княгиню Елизавету Федоровну. Это может принять размеры колоссальные. Но кто станет писать опровержение? Никто!

Капитан поднял палец.

— Единственный есть способ,— сказал он решительно,— это обелить себя категорическим действием. Виноват он или нет — все равно, надо кончать. Я сказал все.

— Какого черта! — неожиданно раздался из-за спины Игоря чей-то хрипловатый басок.

Игорь оглянулся. В дальнем углу он увидел худенького, маленького, неказистого офицера, очевидно пришедшего позже всех.

— Вот тут говорили — неблагополучно, Распутин виноват. И прочая. Надо кончать... У нас в армии каждый день это слышишь. А толк какой? И с кого начать? Почему с Распутина? У нас на фронте артиллерии, пулеметов против немцев одна четвертая часть, да и к тем снарядов не хватает. Разоруженные войска тают, как воск на огне. Снаряды посылают то ли из Америки, то ли из Японии, они либо малы, либо в пушку не лезут, и приходится их отправлять к бабушке, а самим сидеть без снарядов, с берданками. А берданки — черт-те какие! Три-четыре раза выстрелил, и затвор к монаху. А задние ряды вовсе без винтовок. Это война — я вас спрашиваю? В этом Распутин виноват?

Офицер пригнулся, уперши руки в расставленные колени. Лицо офицера было темно, бородато, глаза горели зло. Он сверлил ими улыбавшегося Кутепова.

— Ты не улыбайся! — неожиданно прикрикнул он.— Ты известный бабник и не побоишься хлопнуть кого надо — это я знаю. А вот почему же ты не говоришь прямо всем этим молодым людям,— офицер махнул черной кистью руки в сторону Игоря,— не говоришь, что тут не один Распутин виноват, а вся клика, а с нею дражайший полковник в первую очередь? Пускай бы ехал в Данию цветы сажать.

— Мархлевский! Прошу тебя...— начал было Кутепов, делая строгое лицо.

Но офицерик перебил его, точно отмахиваясь от мухи и внезапно широко и по-детски улыбнувшись:

— Ладно! Конспирируйте. А только скажу честно — надоело! Надоели разговорчики и всякие дипломатические намеки. Ясно — или мы должны почиститься, или нас вычистят, уж это будьте покойны. И не поштучно, а оптом. Я солдата своего знаю и люблю, и он ко мне-— с уважением, но, видит Бог, если не сегодня завтра начнет меня бить, так я слова не скажу — за дело!

— Тебя бы и сейчас побить не мешало, — сдержанно возразил Кутепов.— Хорошо, что здесь все свои и привыкли... Но вот Игорь Никанорович, он, несомненно, удивлен...

Игорь отвел глаза от Мархлевского со странным чувством. Что-то в нем близко было Игорю. Его горячность, прямота, правдивость. Но вместе с тем что-то казалось нелепым, даже неприятным. Этот его намек на государя и особенно признание какой-то своей вины перед солдатами...

«Чем же мы-то виноваты перед ними?» — спросил себя Игорь, чувствуя, что от этого вопроса ему долго теперь не отделаться.

— Нет, отчего же...— начал Игорь.

Он знал, что все на него смотрят испытующе, что настала минута выказать себя в надлежащем свете.

— Я понимаю горячность капитана Мархлевского. Я сам недавно из действующей армии, и у меня также болит. А когда больно, то иной раз крикнешь громче, чем должно...

Кутепов закивал одобрительно, генерал-майор сочувственно хмыкнул.

— Но криками и паникой делу не поможешь, — продолжал Игорь. Лицо его становилось все жестче. Он с трудом сдерживал себя, чтобы не горячиться, не размахивать руками, не походить на Мархлевского.— В сущности, чего боится капитан? Того, что его будут бить за отсутствие снаряжения или за то, что какой-то прохвост сознательно посылает не те снаряды? Или что Мясоедов шпионил, а Сухомлинов потворствовал этому? В этом мы с вами виноваты, капитан Мархлевский? Или в том, что честно защищали родину, иногда голыми руками? Или в том, что за нашей спиной грязный мужик проделывает свои грязные дела и прохвосты пляшут под его дудку? Нет, капитал Мархлевский. Я решительно отказываюсь причислять себя к этой клике. И меня никто бить не посмеет. Не за что. Бить буду я. Потому что это мой долг перед моей совестью, моим государем и моей родиной.