Страница 7 из 101
— Вилкой — что удой, а ложкой — что неводом, — с уважительной усмешкой произнес молодой бровастый ратник, вываливая из котла в общую мису кашу с говядиной.
— А где у нас кошка-то? — сказал травник, прицеливаясь вилкой в кусок покрупнее. — Я нынче вроде бы следы кошьи видел.
— Заячьи! — возразил Бровач.
— Да нет, кошьи.
— Уленька мне дала кота занести в лес, а он обратно в деревню ускакал, — признался румяный отрок, разгораясь щеками до багровых пятен.
— Жениться, значит, надумал, Лугота?
— Женюсь, — задумчиво и уверенно пообещал отрок.
— А что делать умеешь? Чем семью будешь кормить, на что жену-поповну холить? — пережевывая, допрашивал травник.
— Я лемеха выстругиваю.
— Лемеха-а? — засмеялись становщики.
— А то! Крыши покрывать. Из осины. Дерево не видное, но как просохнет, дождями его промоет, ветрами обдует, оно блестит и переливается столь благоуветливо, что не хуже и золочения. И не гниет.
— Вот пошто тебе, Лугота, поповну каждую ночь шшупать позволено, в честь чего это? А нам терпеть.
— Я не шшупаю, — растерялся Лугота.
— Что так? Боисся?
— Стыжусь.
— Не знал еще девок-то? — все допытывался кто-то.
— Отвяжись, кощунник, — оборвал другой. — Наш Лугота невинный отрок, непорченый.
— А я даром что Невзора, а похотеньем дюж.
— Люблю я ее, братцы, — сказал Лугота.
— А женишься, здесь останешься?
— Здеся, — подумав, решил Лугота. — Молога очень, говорят, рыбная. До двух пудов, быват, лавливают. А как поля уберут, на рябчиков силки становят.
— Ино смолу курить тоже выгодно, — вставил Бровач.
— Рябчиков — тьмы! — мечтал Лугота.
— Владимирцы все умеют: и олово лить, и купола крыть, и известью стены выбеливать, — с важностью бывалого человека заметил травник. — Хороша ли собой Ульяница-то?
— Рожеем бела, волосом руса, а нос широковат, — ответил за Луготу тот, который назвал себя Невзорой.
— И кокореват, — вставил его сосед.
— Ну, пошто врете-то? — отбивался Лугота. — Вовсе не кокоревата она, без щадринок и яминок, бела, как сметана, и ликом кругла, что особо мне по сердцу.
— Не обижайся, Лугота, шутят они, — утешил его травник.
— И нос у нее не широк, а прям, и ростом высока, за курами и утицами на отцовом подворье прилежно глядит. Скромница!
— А тебя приманила, однако? Поди, скажет: козлятко, ягнятко, поди до мене? Агнец у нас невинный, Лугота, — все дразнился Невзора, а сам завидовал, по голосу было слыхать.
— Женский погляд — стрела ядовита, — произнес монах, все время молчавший и тоже евший мясную кашу, потому что ничего другого не было, а главное, владыка Кирилл по чрезвычайности от поста всех разрешил, а монахов — от неядения тельного. Рыбы же нынче не готовили, хотя щучины живопросоленной осенней ловли привезли несколько бочек. И хлеба вволю.
— Уленькин взгляд, как у оленицы, кроток и темен, — счастливо сказал Лугота и даже ложку положил от таких чувств. — Любимик мой, говорит.
— Любящие сами — любимы, — еще более понизил голос монах, и так странно, что озорники затихли.
Только Бровач спросил кого-то невидимого в сгущающемся сумраке:
— Коням-то всласть ли дал? Не скупись.
— Аль пожалею? Счас вот еще попонами теплыми накрою.
— Стегаными, что ль?
— Вестимо. А корм — отчего жалеть? Нонь Лугота охвостья ячменного семь четвертей привез, три подводы морозом битого, из Городка Холопьего.
— Да ему туда кажин день надоба есть! — крикнул Бровач. Все опять засмеялись со значением.
— Так ведь завтра имянины Уленьки, четвертое марта день святой Иулиании. Как не побывать! — оправдывась, сказал Лугота.
Юрий Всеволодович вдруг тоже остро позавидовал ему: его молодости, люблению, долгой жизни впереди… Как же и я счастлив был в те дни, когда травник к эстам ходил, подумал он. А мы кремняк в Суздале строили. Всюду стружки и щепы золотые летали, на солнце играя, ухание сладостное пущая. Стены росли на глазах, сердце радуя. И росла, разгоралась любовь, ибо, да! — любящие любимы. Прав монах. Всюду был свет и блеск: в очах Агашиных злато-крапчатых, во власах, текущих волнами златыми.
«А девка Фимашка?» — кольнул бес под чрево.
«Тьфу-тьфу-тьфу! — сказал ему Юрий Всеволодович. — Больно много знаешь. Это до женитьбы было».
«Рази?» — удивился бес. Однако затих.
«Уж много деток нарожали мы с супругою, и было у меня, как у батюшки моего, большое гнездо, но только тогда познали мы с нею любовь, и ее огонь-пыл, и всяческое пристрастие».
«Вот еще! — с пренебрежением бросил бес. — А врешь?»
«А я тебя сейчас приражу!» — мысленно воскликнул Юрий Всеволодович.
И бес сиганул в никуда.
…И хотя брат Константин с престола согнал, в Городец сослал, потом в Суздаль воротил, все эти превратности легко переживались, потому что все затмевало жженье и хотенье, безрассудство пианое, какое охватили их с супругой на седьмом году брачения. Пожар пластался по жилам, как не бывало и смолоду. Вожделение, охота безумили, ночи — глаз не сомкнешь, а уж светает, сна дневного не хватало, потому что еле дождешься отдыха послеобеденного, когда все затихнут, — какой тут сон! Агаша на люди выходила, уста покусывая припухлые, взгляд скрывая любонеистовый, утомленный похотством непрестанным… Что же это было с нами такое, что душа взрыдом рыдала в восторге непонятном, небывалом? Будто в скважню жародышащую проваливались оба.
А город строился, вырастал, в стуке топоров, повизгивании пил, в покрикивании здоровых работающих людей, средь чистых звонов при восходе и закате, ночных песен, тревожащих покой монастырей. Дети со звонкими голосами, аки жаворонки, во дворах. Скот был здоров, дожди шли крупные — все было прекрасно в граде Суздале, и всполья вкруг него зеленели, голубели, серебрились, и всякое дыхание славило Господа.
Даже позор Липицы как-то истаял и прощен был. С жалостью глядел князь Юрий на брата Константина: женат с десяти лет, а радости не познал, все умственности, книгочейство да болезни. Но сие все нрав укрощает — и Константин своим младшим братьям простил гордынность и восстание и тем умягчил.
От пыла же нощного, от любства страстного взыграл младенец радостью во чреве Агашином, барахтался смело, вспучивая утробу матери коленкой, вылез на свет жилист да горласт и наречен был Мстиславом, дитя согласия и счастия супружеского. Самый крепкий, самый решительный и до того ликом в отца удался, что смеялись, глядя на Мстислава, сродственники и челядины придворные. Не Только ликом, но привычками, всей повадкой в отца.
Встанет, подперевшись, пузцо выгнет, а ногу — в сторону, все и говорят: Гюрги маленький.
Потому, Мстислав, и оставил я тебя вместо великого князя во Владимире, как отец мой предпочел меня, а не старшего Константина. Всех сыновей люблю, но полагаюсь не на возраст, а на достоинство, на волю.
— Еще когда-а, годов десять назад, прибежали половцы к булгарам на Волгу, от татар спасаясь, а прошлого лета татары и булгар попленили и всех посекли, — опять заговорили в ограде. — А русским и заботы мало. Тут по санному первопутку пришла весть, что вороги уж возле Воронежа под Черным лесом станом стоят. Потом к рязанским князьям послов прислали, с ними жена-чародейка, и первым словом: дайте десятяну во всем — десятого князя, десятого в людях, десятого в конях, десятого в белых, десятого в бурых, десятого в рыжих, десятого в пегих.
— А князья что? Какая чародейка?! — воскликнуло сразу несколько голосов.
— Чародейка — просто баба космата, — разъяснил знатец. — А князья отвечают: коли нас не будет, то все ваше будет. Послы татарские — к владимирскому князю и тоже десятины требуют. А он их умаслил, уговорил и отпустил. Тут рязанцы к нему бегут: подай, мол, помочь. А он им: ништо вам, сами управляйтесь, а я сам управлюсь, в случае чего. Вот и управился, гордынник. Теперь сам помощи ждет не дождется.
Неслышимый по снегу, Юрий Всеволодович отошел прочь, заклокотав во гневе. Так вот вы как, смерды вонькие! Князя своего осуждать! Булгар пожалели, рязанцев! Меня в кичении обвиняете? Что спесь меня, вроде того, пучит? Уже забыли, как булгары побитые, пожженные, истребленные, — к кому они притекли? Не ко мне ли? Уж забыли, холопья, как они места на моей земле просили, чтоб жить? Я их прогнал? Я не дал? Не помог? Я их с радостью и по-соседски сердечно принял и велел расселить по городам поволжским и иным. Это все забыли, только чародейку косматую помнят. А рязанцы? Они мне тычут рязанцев! Не видать было, но по голосу чую: травник. Знамо, это травник с вилкой крученой. Имущества иного, поди, кроме вилки, нету, только калита с сушеницей, а князя оговаривает! Вот так, в вид не видавши, оклюкают ни за что. Им ли, песьим детям, обсуждать дела, властью замысленные?.. Да я, кажется, уж оправдываюсь? Посмех сотонский! Рязанцами меня корят, кои земли подмосковные зорили, дедом моим собранные. Они пошто туда лезли? Мой первый в жизни поход был на рязанцев. Батюшка меня послал, еще не женатого, двадцати мне не исполнилось. Я их отогнал к реке Тростне, а утром ударил, дружину их посек, истоптал, разбил наголову. Князья рязанские за реку убежали, а я возвратился с честью и сказал, как батюшка всегда говаривал: вернули мы наши земли. Батюшка улыбнулся скупо, похвалил: так и быть должно, не для того пращуры наши города новые ставили, чтобы отдавать их в чужие руки. Мы, Мономаховичи, никого, опричь себя, в старшинстве не признавали. Рязанцы же — Ольговичи, и спор между нами издревле ведется, десять княжеств на Руси, и каждое мнит сделаться первейшим. Рязанцы сильны и, аки волки, на нас облизываются. Да, я послов татарских с чародейкою косматой улещал и дарил и дерзко отвечал рязанцам, что сам управлюсь, в случае чего. Они: предал нас-де Юрий Всеволодович, обиды горькие и слухи неприятные. А я думаю, поступил мудро. Булгары прибегли, таки ужасти мне наговорили: жестокость небывалая и сила несметная. У булгар города укреплены не хуже моих. Но как пришли триста тысяч конницы, так и все укрепления развалились. Приврали булгары со страху, что триста тысяч, кто считал? — но должен я мыслить о безопасии своего княжества или нет? И кого бы я послал рязанцам в помощь? Сам собираю по сродственникам дружины, умоляю, грожу и призываю. А брат Ярослав в Новгороде свадьбу справляет, а брат Святослав и вообще незнамо где. И не докличешься. Только и могу рассчитывать на сынов да на племянников. И сердце мне пророчит, что беда наступает небывалая. Это не то, когда князь на князя половцев наводит. Пострашнее. Все про Калку вспоминают. И Жирослав мне нынче двоемысленно вещал. Но я посылал Василька с дружиною? Посылал? Да, он лишь отрок был, да, у него было всего восемьсот ратников, но двадцать тысяч я тогда выставил против рыцарей в помощь эстам и ливам. Ведь мы были в дружбе и союзе. И город Юрьев, Ярославом Мудрым основанный, нельзя было рыцарям уступать. Но разве я и рязанцем совсем уж не помог? А кого же я тогда послал под Коломну биться? Не сына ли старшего Всеволода? А Коломной правит, между прочим, рязанский князь. Чего же от меня хотят? Чтоб я к Рязани кинулся голый, а свои города бросил? Пошто я в Коломну воев послал? Она путь запирает на Москву и на Владимир. Издаля врагов встретить и вреждение им учинить! Чтоб и близко возле отчины нашей не шастали и не чихали.