Крик с вершины

Тукпаш хорошо помнит, что это за история. Года три назад приехали из Москвы снимать документальный фильм о Горном Алтае. Колхозное начальство привезло киношников на стоянку Мыйыксу. Все из кожи лезли, исполняя любые желания гостей. А те все придумывают, что бы еще снять. Вот выбрали они самого большого барана и попросили, чтобы его столкнули со скалы. Даже и не со скалы, а с островерхого камня, который торчал на холме недалеко от юрты. Сколько ни бились, никак не могли барана спихнуть: любая тварь жить хочет! На помощь директор картины пришел. Толкали-толкали барана, — упал он. А камера трещит, снимает. Шлепнулся баран на землю, с трудом поднялся, головой мотает, изо рта и ушей кровь идет. Мыйыксу велели «первую помощь» оказать — забинтовать башку барану. И это сняли на пленку.

Когда после картину люди смотрели, — плевались. Разве так бывает? — говорили. Никто никогда не видел, чтобы овца со скалы свалилась. Тукпаш про этот случай сам не раз рассказывал, когда приезжали из кинохроники или с телевидения. Хоть бы кто понял, какая это глупость. Наоборот — завидовали тем, московским: «Вот это кадр!»

Крутых гор и острых скал на Алтае не счесть. Не то что овцам — козлам сверзиться пара пустяков. Такие места попадаются, что змее не проползти. Но овцы-то туда не забираются!

В позапрошлом году Тукпаш ездил к дяде, который высоко в горах живет. Впервые увидел у него подковы, в которых чабаны пасут овец и коз. Похожие на стремена железяки с четырьмя острыми зубьями привязывают к сапогам. Возле юрты лежали три такие подковы. У двух зубья совершенно истерлись. Сколько же надо было ходить-лазить по горам, чтобы стальные шипы стерлись? Дядя сказал, что в прошлом году их отковал…

На другой день показал он Тукпашу на отвесную скалу.

— Смотри, племянник. Лучше нашу работу поймешь. Видишь, там, наверху, чернеет? Что это, по-твоему? Козы. Их там пятнадцать голов. В середине ноября забрались туда. Сейчас январь. Поднималось девяносто шесть коз. Понемножку выбрались. Осталось всего пятнадцать. Самых слабых. Одни проход там только есть, а возле него черный камень, метра три высотой. Если коза на камень вскочит, — считай, что на ноле. Не допрыгнет — назад уходит… Из этих пятнадцати, может, пять или шесть выберутся. Остальным там пропадать. К весне все обглодают, кожа да кости останутся, если выживут. Могут их на мою шею повесить. Скажут: «Не знал, что ли, про эту скалу? Зачем пустил коз?» Вроде правильно: зачем? Да коза и есть коза — ее не остановишь, не догонишь. Когда помоложе был, забирался на эту скалу, выводил, а теперь сердце не пускает. Глянешь оттуда — голова кружится. Единственная тропа! Место одно — шагов десять, не больше, — самое опасное. За камень цепляется только один зуб подковы, остальные — в воздухе. Прижмешься к скале, щупаешь, щупаешь рукой гладкий камень, цепляешься за выщербинки, выбоинки. Ни верха, ни низа не видать. Поскользнешься — костей не собрать… А что делать? Лезешь. Коз выручать надо. Эта тропа сейчас в снегу. И сила была бы, — не пробраться. Попросить кого на помощь тоже боязно. Вдруг случится что… Молодежь, правда, сейчас отчаянная, ни бога, ни черта не боится. Но лучше не рисковать. Чем такой беде приключиться, я лучше из своего кармана за коз заплачу.

Вокруг — горы, насквозь протыкающие небо. Их вершины — копья, стрелы, ракеты. Теснятся, давят друг на друга неприступные скалы, россыпи ползучих камней, готовые рухнуть. Заглядывают в пиалу сидящего в аиле через дымоход островерхие белки. Поднимешь голову, чтобы взглянуть на сверкающие вершины, — опрокинешься. Едешь в автобусе — из окна лишь грудь великанов видна. Среди этих теснящихся круч ровного места — с ладонь, не больше. И на этой ладошке стоянка — дом, аил, загон для скота. По воду ездят за полтора километра на реку Чуя. У дяди Тукпаша два коня. Навесят на одного через седло две фляги и, не снимая, наполняют водой.

Как-то Тукпаш увидел в газете «Алтайдын чолмоны» фотоснимок: чабан приторочил к седлу здоровенные куски льда. Удивился. Оказывается, обычное дело в этих местах: некогда ездить по воду, поэтому берут снег или лед.

Сенокос — на верхотуре. Там и стога оставляют. Спускать сено трудно. Коровы по утрам сами поднимаются к стогам. Дядя Тукпаша там их и кормит. На лошади не проехать, только пешком можно пройти. Не чабаны — альпинисты!

Если дальше поехать — самый высокогорный район будет. Кош-Агач. Живут и там скотоводством, но жизнь совсем другая. Ни одно деревце глаз не порадует. Строить не из чего, дров не знают — кизяком-аргалом топят. Дорога все выше, выше лезет, а кругом степь, словно море, широкая. Лестницей в небо карабкаются скалы. От подножья до вершины день пути. На вершинах вековые, нетающие ледники. Срываются вниз, грохочут лавины. Чабанские стоянки в этой открытой всем ветрам степи держатся ближе к воде. Машинам к чабанам не подняться, не проехать. Сами стоянки — небольшая избушка, аил из кошмы, небольшой загон. Кучи кизяка, будто курганы. Зимой лютые морозы, ветер галькой играет, все выровнял, выгладил на своем пути. На пастбище камни, песок, колючка да редкая осока. Чем скоту кормиться? А он сытый, упитанный. И люди богато, красиво живут. Трудом живут.

…Возле отары Тукпаш увидел высокого тонкого парня в замызганном комбинезоне — сына соседа Байдуша. Узкое лицо его обветрено, руки в ссадинах и въевшемся машинном масле. Пахнет от парня соляркой.

— Ты как сюда, Мишка, попал?

— Сказали, чтобы вас сменил. Всех, кто на сеялках работал, сакманить послали.

— М-мм…

Значит, отработал Тукпаш. Надо бы до конца помочь Калапу: Но окот кончается.

…Ну, вот.

Долгожданный поворот с Алтыгы-Арт. И пашни кончились.

— Э-э-ээй! А-ай!

— Эй… ай… — ответила Калапу гладкая белая скала.

— Ай!.. — отозвался эхом лесистый склон.

Овцы дернули хвостами, рванулись было вперед, но снова защипали траву.

— А-а-ай! О-ий!

— Ай… ий…

— И-ий!..

Калап соскочил с Каурого. Круп коня покрылся белой пеной. Кула-Ат жадно потянулся к зеленой траве. Дышит тяжело, запарился. Мышцы подрагивают.

— Я дое-е-дал! Ха!

— е-ехал… ха…

— ал… ха!

Он смахнул с загорелого до черноты лица ручьем струившийся пот, снял и отбросил в сторону пеструю рубашку с короткими рукавами. Напряг темные от загара мышцы. Бросок вперед. Кувырок через голову. Легко вскочил. Еще бросок-сальто. Получилось! Ба-таа! Может, еще! А двойное сальто? Есть. Сальто назад?.. Вышло! Сделал резкий короткий спурт.

— Ого-го! Ых!

— го… ых…

— ых!..

Пустился в пляс.

Топчи землю, топчи! Крепче, веселей бей в грудь матери-земли!

Юлой крутится Калап, подпрыгивает, словно шаман, хлопает с размаху руками по бокам.

Ну и что, что никогда не плясал? Пляшет он, пляшет!

Ну и что, что не сомкнул этой ночью глаз? Не привыкать!

Ну и что, что рано утром выпил только чашку чая?

Пляшет он, пляшет!

Ну и что, что один-одинешенек с самого рассвета порхал он бабочкой, рыскал волком вокруг полуторатысячной отары овец с ягнятами, чтобы не повредили, не потравили молодых ростков на пашне ненасытные, жадные, осточертевшие, славные его овечки, что только сейчас, когда до заката солнца осталось с кончик чумбура-повода, слез он с коня?

От самого села — пашни, пашни. Колоски рядками, ровными, зелеными, лезут, спешат расти. А дорога, которой шли овцы, метров сто шириной. Отара два дня на стрижке простояла, а до того со стоянки по-быстрому, досыта не наедалась. Конечно же, они рвались на хлебное поле. А стравят посев — штраф. Месяца два даром работать.

Ну и что, что охрип от крика на овец? Пашни-то позади!

Горланит Калап:

— Аа-ай! Уй!

Эхо подхватывает.

Пляшет и пляшет Калап.

Голодные овцы не поднимают голов. Кула-Ат тоже.

Почему ты не пляшешь вместе с чабаном, поляна, покрытая алым пламенем пожара — цветами марьиных кореньев?

Почему не пляшешь, не радуешься вместе с ним, зеленая-презеленая хлебная нива?