У родного очага

С холма открылась долина, и чабан увидел свой аил. Из дымохода валом валил дым. Соседи из деревни и чабаны-приятели с дальних пастбищ перестали ездить в гости, даже ветеринар с того дня больше не заглядывал. Сейчас самая пора — нужно готовить сено, думать о зиме. А тут — «тот», человек, который прячется в горах. Люди оставили свои лучшие косанины, не решаются к ним подняться. Вокруг только одни разговоры: «Не слышали, не поймали его? Как он там? Бата! Не приведи бог встретить на тропе…»

Все о «нем» да о «нем». Будь он трижды проклят! Не так давно старушка Куча окашивала в лесу свою делянку и примчалась в деревню сама не своя. И не заметила, как одним духом верст пять отмахала. Где обронила косу, и не помнит, узелок с провизией тоже. «Косила я, значит, косила, — рассказывает она. — Вдруг кто-то как свистнет! Гляжу, с обрыва из веток лицо выглядывает. Страшное, все в шерсти… Кайракон! Верно говорю! Бог оборонил. Ведь на острие ножа побывала…»

Отара медленно сползала с холма и вытянулась в шелестящий арал. С сильным шумом овцы перешли ручей. Гнедко жадно потянулся к воде, но чабан задергал поводьями, оторвал его от воды. Померещилось, в хрусте и топоте овечьих копытец треснула ветка нехорошо, под тяжелой ногой. Недовольный гнедко двинулся к берегу, на ходу прихватывая губами прозрачную воду. У чабана холодок пробежал по спина. Огляделся зорко: отара перешла на другой берег. Мирно бежал ручей, вздрагивая, распрямлялись ветки, погнутые овцами.

— Тьфу! Птичье сердце у тебя в груди! Трус! Чего испугался? — рассердился на себя чабан. Было попридержал у воды гнедка, но вдруг раздумал, стал торопить его и выбрался на другой берег.

Больше всего на свете чабан любил ту минуту, когда лошадь в реке пьет воду. Войдет гнедко в ручей, переступит, устраиваясь поудобней. Кругом — тишина: молчат горы, затянутые синей дымкой, что-то сонно шепчет арал, шелестит речушка — вся в мелких бурунах да разноцветных камешках, ясно видных в воде. Темный конь отражается на поверхности, как большой черный жук. Чабан приникнет к лошадиной шее, запустит глубоко в жесткую гриву пальцы и смотрит, как скрещиваются, будто ножницы, уши лошади при каждом глотке. По ним можно сосчитать, сколько она таких глотков сделает. Напьется гнедко и надолго замрет, выпустив оранжевый кончик языка. Не шевелится и чабан. На душе у него — светлое, покойное чувство. Журчит ручей. Затих в вечерней прохладе арал, не шелохнет листиком. Звук капель, оброненных лошадью, звонок, размерен. Задумчивы горы с их белыми вершинами и темными облаками.

Будь проклят этот убийца! Теперь ему и от отары нельзя отойти, и ночами глаз не смыкает. Уж коли появился двуногий вор, то тут ухо держи востро. Такой вор опаснее четвероногого. Чабану надо ехать на зимовье, чтобы накосить сено коровам и лошади. И делать это нужно немедля, — травы не ждут, и время не ждет. Надо бы спуститься в деревню, немало появилось дел, которые там нужно решить. И людей хочется повидать, узнать какие-нибудь новости, отвести в беседе душу, да нельзя ехать. Нет, нельзя. А вдруг заявится «тот»? Как оставишь одних жену и трехлетнюю дочь в аиле? Жена, к тому же, беременная, собирается скоро рожать. Мало ли что может случиться…

Осенью горы и лес полны плодов и ягод. Дочка дала ему туесок, чтобы он набрал ей вкусной кислицы… Что он ей теперь скажет?

Чабан хлестнул раздраженно гнедка плетью. Тот испуганно всхрапнул и засеменил ленивой трусцой, — видно, почувствовал гнев хозяина. «Сколько еще можно жить в страхе? И сколько еще можно бояться этого зверюгу? Ну, а если „он“ заявится, что тогда делать? Место глухое, окрест — ни души. Кто поможет?..»

Овцы, почуяв близость аила, серыми струйками просачивались из арала в долину. Передние уже со всех ног направлялись к загонам. Чабан вывернул гнедка на пригорок, чтобы придирчивым взглядом окинуть все свое шумное хозяйство. Как вдруг ему показалось, что за громадной валежиной промелькнула тень, даже что разглядел лохматую темную голову, сверкнувшие глаза. Не помня себя, чабан скатился о седла и кинулся за ближайший камень…

Сколько пролежал, не помнит. Приподняв голову, выглянул. Было тихо, не раздавалось ни звука. Удлинялись тени — это садилось солнце. Отара уже выбралась в долину. Гнедко постоял, постоял и медленно двинулся к дому. Чабан высунул мелкокалиберку и напряженно, ждал. Мошкара вилась в воздухе. Шелестел арал. Глухо бурлила речушка… Чабан уже с трудом различал мушку. Тогда он, осторожно пятясь назад, отполз в ложбину, вскочил и побежал домой…

Жена чабана проснулась ночью. Лежа в темноте, она все соображала, что бы это могло ее разбудить. Потом вздрогнула и положила руки на живот. Женщина гладила живот и улыбалась от счастья. «Хорошо бы сын… И, наверное, сын», — подумала она. В народе говорят, если на лице беременной женщины выступает краснота — у нее родится сын.

Носила она свой плод тяжело, не так, как в первый раз, когда родила дочь. А муж на днях ей сказал, что во сне покупал ружье. «Надо сына, — улыбалась в темноте жена чабана. — Дочь у нас есть. И муж будет рад. Ему нужен сын. Помощник…»

Серое, неясное пятно проступало наверху. Это светился дымоход. Рассветало. Муж ее лежал на другой кровати у дверей. Обычно он спал снаружи на сбитой им самим лежанке, чтобы быть поближе к овцам. Она и не услышала, как он пришел ночью. Весь день она стирала, спала крепко. Приглядевшись, женщина увидела, что муж спит одетым. У изголовья стояла мелкокалиберка.

Вдруг под стеной злобно заворчал Тайгыл и — взорвался бешеным, злобным лаем, словно наскочил на кого-то. Муж тут же вскочил с кровати, схватил винтовку и выбежал из юрты. Лай собаки то удалялся, то свирепел с новой силой. И вдруг тишину ночи вспороли выстрелы мелкокалиберки: «Чт-чт!» Овцы шумно шарахнулись в загоне.

— Ай! Ай! — крикнул муж.

Овцы стихли. Смолк и Тайгыл.

Женщина хотела встать, но раздумала. Еще было рано, а в постели было так тепло, рядом жарким комочком посапывала дочь. Она опять прислушалась, но больше не доносилось ни звука. Выстрелы ее не напугали. Муж всегда стрелял по ночам, чтобы вызвать в горах эхо и отпугнуть от загонов зверей.

Его долго не было, и женщина стала подремывать. Потом она услышала, как он пришел, тяжело дыша, и встал на пороге. Женщина открыла глаза и испуганно приподнялась: в лице мужа не было ни кровники, глаза — расширенные, страшные. Он вздрагивал и непроизвольно оглядывался на дверь.

— Вставай. Разожги огонь. И побыстрей! — сказал он хриплым, чужим голосом.

Женщина соскочила с кровати, разгребла в очаге золу, под которой мерцали жаркие угольки. За ночь очаг не успел погаснуть. Муж торопливо внес дрова. Руки у него дрожали. Он нервно потер ладони, подул на них, словно они у него замерзли, сунул под мышки.

— Да что с тобой? — испугалась жена.

— Ничего. Ничего, говорю! Разжигай огонь. Ставь чай, — так же хрипло, жестко сказал муж и быстро вышел из аила. Женщина, как тень, двинулась за ним следом. Муж резко обернулся.

— Я сказал: ставь чай! — сказал он строго.

— Да что случилось? Скажи!

Чабан не ответил, исчез в густом сыром тумане, наплывавшем широкой белесой пеленой от врала.

В юрте, проснувшись заплакала дочь. Женщина вернулась, приласкала девочку, и та уснула. Очаг разгорелся. Женщина заполнила чайник и повесила его над огнем, подгребая угли, она сидела у очага и прислушивалась — не слышно ли шагов мужа. Вода вскоре закипела, а его все не было. Он появился неслышно, вошел и присел к огню. Жена налила ему чай в пиалу. Муж долго, сосредоточенно смотрел в огонь, лицо его было бледным, губы вздрагивали.

— Чего ты молчишь? Что с тобой? —  спросила его жена.

— Ничего. Ничего, — ответил он. — Слушай, что я тебе скажу. Я, наверное, заболел. Не по себе чего-то. Наверное, ночью напали на меня духи Предков. Я решил съездить к Аакы, попросить, чтобы он благословил меня. Заверни мне с собой баранью лопатку. Я сейчас же еду. Отару выгонишь сама. Дальше холма не ходи. И не бойся. Ничего не бойся. Я тебе точно говорю… Ну, я поехал…