Ермак

— Ты что, животами обзавестись решил? На чужом горбу достатки наживать?

— Прости, батька! Простите, братцы!

Но не прощали, понимали — по этой .реке и назад плыть! По славушке и дальше жить. А слава о казаках шла далеко за пределы Кучумова царства.

Ясашные люди открыто толковали в стойбищах:

— Кучумка-хан худой! Шибко худой! Все забирает, сверх указного ясака берет! Вой его тащат, как мыши из амбара, все что под руку попадет. Девок скоромят, баб обижают, а вздумаешь заступиться — аркан на шею, и уведут в неведомые страны, откуда никто не возвращался. Ермак приходит, стариков спрашивает: «Сколько Кучуму давали?» — «Двадцать куниц, десять соболей!» — «Мне, говорит, десять куниц давайте, пять соболей давайте, остальное менять будем. Или себе оставляйте». Хороший Ермак, добрый. А русский Государь сильный, много сильнее Кучумки, у него воинские люди — казаки, у него воинские люди с огненным боем на больших лодках. Бородатые. Добрые шибко. Никого не забижают и забижать не дают. Кудымка-князь у Лугуя лодки отобрал, совсем пропитания лишил. Ермак послал казаков, они Кудымку изловили, посекли, маленькие лодки Лугую вернули. Справедливый Ермак. Лучше за ним жить стало, чем за Кучумкой.

А еще хуже — Кучумовы шаманы придут, велят «Алла» кричать. Кто не кричит, тому головы рубят, а кто кричит — тому еще хуже, стыд надрезают — позорят. Шибко злые люди!

Надо Ермаку ясак везти, припасы везти — он от Кучумовых шаманов огненным боем защитит.

Поэтому мелкие кочевья и стойбища встречали Ермака как Божьего посланца. Ясак тащили охотно. Кормили и набивали струги припасами. Так было...

Но после осады, после того, как всадники Карачи вырезали несколько становищ, не щадя ни женщин, ни стариков, ни детей, оробел лесной народ — засомневался: так ли силен Ермак.

Может, он и добрый и справедливый, но бухарцы Кучума и Карачи сильнее. Придется старому злу служить да покоряться. Инда плакали лесные люди... но покорялись.

Поэтому, когда вновь пошли по Иртышу казачьи струги, среди союзников Ермака будто весна наступила. С дальних становищ шли остяки, тащили нарты с олениной и рыбой, вьюки с дорогими мехами — ясак за год. Ждали струги на мысах, радостно махали казакам, прося причалить. Прыгали от счастья, как малые дети.

Так было...

Да не везде.

Южный Иртыш населяли иные люди — люди степи, а не-леса. Люди стад и кочевий. И было их много больше, чем людей севера, людей леса. На них опирался Кучум, здесь были его главные силы, здесь большая часть народа исповедовала ислам или, во всяком случае, ему покорялась.

Казаки почувствовали это за Вагаем, ближе к Ба-рабе. Незаметно обойдя одно кочевье, казаки внезапно окружили его и тут же наткнулись на отчаянное сопротивление. Человек десять мужчин сгрудились у входа в юрты и выставили копья. В юртах выли бабы и ребятишки.

Напрасно увещевал их по-татарски Мещеряк, видно было, что эти рослые светловолосые воины почти не понимают его. Казаков было больше, но защитники кочевья были настроены решительно.

— Атаман! Что с ними делать? Придется рубить! Нельзя их за спиной оставлять!

— Погоди! — сказал Ермак. — Дай хоть я с ними поговорю.

— Да они не понимают ни бельмеса!

Что-то смутное, забытое, давнее почудилось атаману в решительных лицах этих мужчин и юношей. В их светлых, не по-монгольски, а «домиком» посаженных глазах, в русых, цвета половы, волосах, заплетенных в косички, в горбоносых профилях...

— Чьи вы люди? — спросил Ермак.

— Ты сам кто?

И вдруг Ермак неожиданно для себя скрестил руки знаком «ножи» и сказал с донским придыханием так, как говорил отец:

— Сары!

Смятение отразилось на лицах воинов. Старший шагнул вперед и двумя ладонями показал знак лебедя, кыз-ак — белый гусь.

— Сары-чига...

— И я сары-чига... — вдруг пересохшим горлом просипел Ермак.

— Это земля сарчагиков... — не к месту встрял Мещеряк.

— Я — сары-чига, кыз-ак... — Ермак кинул саблю в ножны и, протянув раскрытые ладони, шагнул к светловолосым воинам.

— Торрр! — раскатисто фыркнули воины и уставили на Ермака копья.

— Да стою, стою! — махнул рукой атаман. — Ах ты, мать честна! Пресвятая Богородица!

— Чиги! — обернулся он к своим станичникам. Но те уже все поняли и вставали, опустив оружие, рядом со своим атаманом.

— Ах ты! — ахнул Гаврила Ильин. — Да вы одинакие. Только они с косами, а вы стрижены...

— Ата! Елыгай! — крикнул старший.

Из-за спин воинов вышел худой, стройный старик. Он подошел прямо к Ермаку и стал вглядываться в его лицо, точно силился узнать в нем кого-то. Старший что-то горячо шептал ему. Ермак улавливал отдельные слова — язык был кыпчакский, старый, на таком языке говорила его мать. Он мальчишкой тоже знал его, но позабыл за ненадобностью. Если и говорил не по-русски, то по-татарски так, как говорили потомки кыпчаков на Дону.

— Откуда ты? — спросил старик Ермака.

— Из-за Камня. Со Старого Поля... Из Дешт и Кыпчак.

— Из какого ты рода? Где твой юрт?

— Там, — Ермак показал на запад, — далеко.

— Старики говорили, когда-то мы были из племени Токсоба... — сказал вдруг молчаливый, глуховатый Сарын. — Еще нас звали «коман»...

— Куман! — закричал Елыгай. И, стукнув себя в грудь: — А нас зовут «кумадинцы»! Это сары! Это западные сары! Они вернулись!

— Батька! — спросил Ермака Якбулат. — Это что, родова наша? Это — страна Беловодье?

— Кто его знает! — ничего понять нельзя. Но это не татары! И они... Видать, они нам не чужие.

На казаков смотрели, как на пришельцев с того света.

— Как тебя зовут, атаман?

— Ермак.

— Ер-мек! Утешитель! Воистину, ты утешил нас...

Казаков повели к полуземлянкам и глинобитным

саманным домам.

Старик, которого звали Елыгай, приказал воинам сложить оружие и пригласил Ермака в свой дом. Все в нем напоминало и русскую избу и татарскую юрту, и что-то неуловимое, что запомнил Ермак с детства, — запах ржаного хлеба, который здесь, оказывается, пекли. Теплая лежанка — дымоход, кан, который он никогда не видел на Руси, а только на Дону.

Женщины в платьях с откидными рукавами, как у коренных казачек на Дону, в чувяках без задников, принесли блюда с едой, которую Ермак раньше не пробовал: маленькие белые пирожки с мясом, отваренные в воде.

— Как называется?

— Вогуличиназыват «пель-мель», мы — «корзе»...

— У нас нет такой еды.

— Как нет! — сказал Мещеряк. — А биллеш?

— Биллеш и у нас есть! — обрадовался Елыгай. — Тесто так, и мясо внутри. — Они вспоминали разную еду, и все совпадало: бурсак, каурдак, сюзма, айран. Ермак примечал, что женщины в этом селении ведут себя совершенно не так, как татарки или вогулинки, остячки... Ходят вольно, глядят открыто.

Ермак заметил, что перед едою Елыгай перекрестился, но как-то не так, как казаки. Боясь обидеть хозяина, он не стал расспрашивать о вере. Сидели на полу, по-степному поджав ноги, после обильного угощения откинулись на подушки. Женщины ушли, а мужчины расстегнули воротники чекменей.

И вдруг Елыгай впился глазами в крест, который был виден в распахнутом кафтане Ермака. Он протянул руку и вытащил крест на кафтан.

— Откуда? — спросил он.

— Отец дал! — сказал Ермак. — Сказывал — дедовский!

— Это аджи! — Елыгай распахнул рубаху, и атаман увидел точно такой же крест, похожий на цветок. — Это аджи. Теперь я знаю, что мы одного корня.

Много веков назад наши предки вышли из Ала-тоу — золотых гор из страны Ак-су — Беловодья. Одни пошли на восток, другие пошли на запад. А те, кто остался, были побеждены соседями, узкоглазыми и черноволосыми, как остяки или некоторые татары. Наши предки ушли далеко на запад, оставляя кочевья по всему пути от большой реки до Ала-тоу. Потом пришли монголы и победили наших героев. Затем пришел хан Узбек и стал уничтожать нашу веру, но мы веровали в Иисуса Христа и потому уходили, когда не могли победить.

— Я знаю! — не выдержал Ермак. — Я знаю! Мне рассказывал отец...