Ермак

Другой дорогой на Москву идти надо! Мимо Строгановских краев! — хлопнул по колену Черкас.

А где она, другая дорога-то? — вздохнул Пан. — Рази ее сыщешь?

Нужда придет — и петух снесет! — засмеялся Ермак. — Сыщем! Значит, братья атаманы! Через Камень старой дорогой нам возврата нет. Верно?

Верно, — глухо ответили атаманы.

Идти с сеунчем надоть прямо к Царю! И подводить под цареву руку новое царство! Вот тогда все по-другому повернуться может. А для того надобно искать иную дорогу через Камень на Русь...

Где ее сыщешь? — опять вздохнул Пан.

Да ты чо! Людишек будем расспрашивать! Алей-ку разбили на Абалаке, теперь можно и самим за ясаком ходить, по окрестным местам пошарить. Тут края неведомые, мало ли что здесь еще окажется, какое богачество? — горячо заговорил Ермак.

Скрипнула дверь, отодвинулась оленья шкура, закрывавшая ее, и в клубах пара появился сотник.

— Чего? — спросил Мещеряк.

— Так что... — сказал сотник, снимая шапку, оммороженный преставился.

— Как звать-то, хоть успели вызнать? — спросил Старец. — Как отпевать-то?

— Не... Не успел сказать...

— Как же отпевать-то без имени! — рассердился Старец. — Басурмане! Нехристи! Как же без имени?!

— У Бога безымянных нет! — сказал Ермак, вставая и крестясь. — Помяни, Господи, новопреставленного раба Твоего, казака, за други свои живот свой положившего... Имя его Ты сам ведаешь...

Сон не шел, и Ермак долго ворочался на нарах.

— Что ты крутисси! Как жук в навозе! — заворчал Старец, который, видать, тоже не мог уснуть.

— Да как тут уснешь! Люди из кабалы бегут, а мы не только сами в петлю голову суем, а и других в нее тащим! Шутка ли — целую землю в подданство приводим! А она того хочет?

— Не с того конца ты глядишь! — сказал, садясь на лавку, Старец. — И сам это знаешь, а так — только голову мне морочишь. Сибирские люди все повоеваны давно! И судьба их плачевна есть! Кучум-хан их всех истребит! Его планида такая и держава такова! Они как волки — стадо не пасут, но истребляют.

— А царевы тиуны — не волки? А сам Государь сыноубийца то есть?

Старец долго молчал, и Ермак, тяготясь затянувшимся молчанием, сказал:

— Вот мы с тобой тут гутарим, потому до царевой власти далеко, а придут бояре да дворяне, станем по углам шептаться да оглядываться, ежели нам по ца-|к*вой прихоти да произволу головы не снесут без всякой вины!

Я вот что табе скажу! — тихо и как-то без обычной ворчливости начал Старец. — Я ведь, может, боле твоего власть не люблю! Я никому не сказывал, а, слава Богу, вы, казаки, и не распытываете, кто я есть и роду какого...

— Не принято у нас! — сказал Ермак. — Час придет — сам человек скажет, а не скажет — и знать это никому не надобно. Уж в своей-то судьбе может быть нолен человек? Сказывать ему али нет?

— То-то и оно! Я ведь из строгановской вотчины человек! — вздохнул Старец. — Только давно ушел. Потому причина была! Мой отец и я, по молодости, Анике Строганову служили... И ход Печорский и Черезкаменный нами проложен. Я давно сюды пришел, и путь проложил, и торговлю наладил, и мыслил край сей богатым и сильным сделать, а людей — вольными и благоденствующими. Поначалу Анике, как Богу, веровал, ан сказано: «Не сотвори себе кумира»...

Старец примолк и долго шептал что-то себе под нос.

Ермаку подумалось: «А уж не связано ли все, что Старец говорит, с теми слухами, что ходили об Анике, будто дочь он свою — ослушницу в реку бросил?.. Не был ли Старец тому какой причиной?» Однако распытывать не стал. Чужая судьба — чужая воля — сказывать али помалкивать.

— Большой грех сотворил Аника! — сказал наконец Старец. — И управы на него не сыскать было, и все люди, будто скоты бессловесные, ему повиновались, и не было в них правды. Тогда я в скит ушел и множество годов постом и молитвою себя укрощал, а иной год и молчанием полным. И многие мне искушения были, и видения сатанинские, и соблазны, но устоял я и успокоился духом. И ныне, когда вернулся в строгановские вотчины, ничто во мне не ожило и к отмщению не призвало!

— Смирился, стало быть? — спросил Ермак.

— Не смирился, но большее горе увидел и большую вину свою! Кучум и Строгановы сатанинским измышлением зло сеют и богатства стяжают, но противостоять этому нельзя в одиночку. С разбойниками и стяжателями одна держава совладать может!

— Да в державе-то нестроение, и Царь, почитай, Царь Ирод! — перебил Ермак.

— Держава есть спасение от зла всеобщего! А Царь — по грехам! По Сеньке — шапка, по Тришке кафтан, по холопу — боярин!

Воротился я, и никем не узнан был, и все мои враги и недруги давно в могилах истлели, и нет на них зла! Но меня Господь многие лета сохраняет и среди глада, и среди смерти! Для чего? Стало быть, есть моя планида и мой путь, на коем я Богом призван. Потому как Кучум стал Сибирь под закон басурманский подводить. Понял я! Надобно не скитаться, не в пустыне спасаться, но идти на Русь и призывать рать православную от погубительства ханского. Ибо закон басурманский сибирским людям полную погибель сулит! А ты нешто не чуешь, как тебя Господь ведет? Я вот иной раз прямо чувствую, как ведет, будто я — дите малое! Будто мать меня за ручку тащит да лужинки обходить велит! А ведь идем куда-то! Куда? Ты-то об том размышлял?

Ермак подумал и о своей судьбе. О том, как с тринадцати лет почти непрерывно был в боях и походах. Припомнил, как сотнями валились рядом с ним убитые, а он цел и невредим оставался. Почему? Причиной ли тому воинское искусство, коим он по молодости не владел? Да и многие вой опытнее сильнее его падали мертвыми, а он жив пребывал и не ранен, — для чего?

— А вдруг не Господь? — прошептал он. — А вдруг силы сатанинские?

— А через чего же мы страдаем так? — не согласился Старец. — Через чего же препоны нам кругом? Всего лишены, в художестве и гладе, посреди страхов и смерти ходим? Нет! Мил ты мой! — сказал он, придвигаясь к самому лицу Ермака и сияя горящими нетерпимо синими своими глазами. — Кабы сатана нас прельщал — все бы у нас ладно было: и богачество, и семьи, и вся радость земная, ан в последний момент все бы в прах обратилось и рухнули бы мы с тобой в геенну огненную! Так-то сатана людей прельщает! Человек соблазняется благами мира сего видимого, и во всем ему удача, и думает он, что век так будет. Но враг человеческий — предатель суть! И только душу человеческую ему надобе! Он ею и овладевает. Потому в стяжательстве да в принуждении других человек о грехе забывает! А мы разве для себя стараемся?

— Кто как! — ответил атаман. — Кто сюды от суда царского ушел да пограбить мостится!

— Сии падут! И падут бесславно, как трава при морозе, и судьба их темна и погибельна! А ты-то разве за стяжанием сюды пришел? Ай? Табе-то злато-серебро надобно? Табе слава земная нужна? Что ж ты шел сюды?

— Да так... — ответил атаман. — Одно к одному, другое за собою тянет.

— Да ведь ты повсюдно казаков своих спасал, от погибели да от греха отвращал!

— Так ведь жалко, — тихо, как провинившийся ребенок, ответил Ермак.

— А жалость есть дыхание Божье! Через сострадание к людям и Спаситель в мир сей явился и нам, грешным, путь указал. Не для себя же ты стараешься да ночи не спишь...

— Да мне ничего не нужно... Я уж жизню прожил, — согласился атаман.

— Жизнь не тобою взята, не тобою и отымется! — сказал Старец. — И про то думать неча! Господь надоумит, и призовет, и приведет ко благу! И наградит, и помилует... И ты об том не неволься! А мне поверь... Я ведь, — сказал, отходя к своей лавке, Старец, — тебя долго рассматривал: гожий ты на сибирское взятие или нет! И уверился — гожий, а так бы я и не допустил бы вас до Черезкаменного пути.

— Это как же?

— Да уж измыслил бы чего-нибудь! И не допустил! Ты канон покаянный на ночь читал? Читай!

А прочитаешь, глаза закрой и спи! Не неволься и не тужи! Ты — в воле Божьей! И Господом ведомый...

Ермак вышел из землянки. Огромное темное небо, густо усыпанное звездами, жило над ним, сияло таинством. Ермак припомнил, как в детстве ему явилась мысль, что твердь небесная будто шаль материнская, коей она дверь летом занавешивала от комаров. Ветха была шаль, и сияли в ней мелкие проточины, и тянулись сквозь них спицы солнечных лучей, потому что там, на воле, за шалью, был свет... Так, может, и за твердью небесной свет постоянный?