Ермак

— Языка надоть! — вздыхал Ермак.

— Сумлеваться не нужно! — ворчал Старец. — Ты — воин Христов, а сумлеваешься! В Царствие Божие на коне въехать желаешь? Без трудов, без муки?

— Казаки в шатании, — вздыхал Черкас. — И эти иноземные, шут бы их побрал. По первости-то в испуге были, как мы их ночью на струги сгребли, а сейчас пыхтеть начинают, а воровские на них посматривают да россказни их про привольное житье в польской Украине слушают.

— Ну, отсюда до польской Украины далеко. Не добежать... — усмехался Ермак. И чувствовал, что не сегодня-завтра полыхнет на стругах заполошный, бестолковый, и тем страшный, голутвенный бунт. Завопят: «Измена! Куды идем?» — и, чем это кончится, неведомо.

Вскоре на стоянках уже в открытую говорили: «Куда и зачем идем? Не лучше ли, назад вернувшись, тряхнуть Строгановых и с добычей вернуться на Яик?»

Ермак понимал, что, если ничего не изменится, бунта не миновать. Однажды вечером он так и сказал Черкасу:

— Ежели никакой перемены не будет, завтра казачня взбунтуется!

— Какая перемена? В местах этих леших, кроме как на чудо, надеяться не на что! — вздохнул Черкас.

— Вот и надейтесь! — сказал Старец. — Явит Господь чудо! Явит!

На утренней заре, стронувшись от места ночевки, еще не растянувшись по реке, струги вдруг затабанили веслами, спутались... Казаки бросали бабайки, тянули с голов шапки, крестились.

На высоком берегу, ярко освещенный солнцем, на высоте такой, что шапка валилась, стоял Николай Угодник. Издалека были видны его белая крещатая епитрахиль и перевязь.

— Братцы! — истошно крикнул кто-то. — Он нас благословляет!

Вздох восторга пронесся по стругам. Казаки начали причаливать к берегу, карабкаться на крутой склон.

— Стойте! Стойте! — кричали атаманы. Но казаки лезли, никого не слушая.

Николай на круче исчез. Но первые, кто поднялся наверх, обнаружили небольшую икону с его изображением. Благоговейно приняв ее в снятый кафтан, казаки спустились назад. Тут же решено было поставить крест, чтобы потом срубить часовню, а может быть, и церковь...

Установкой креста верховодил Старец. Ермак тоже поднялся к тому месту, где совершилось чудо.

С арбалетом наготове обошел все место вокруг на несколько саженей и обнаружил землянку. Толкнул скрипучую дверь. Это был обычный скит — схорон. В углу аналой, у стены домовина — гроб, в котором спал отшельник. Ермак рассмотрел несколько икон у аналоя — одной не было, на бревенчатой стене светлело пятно... Ермак вышел наверх из землянки. Разглядел заброшенный огород и несколько берез с ободранной недавно корой. Кора была срезана длинными широкими полосами, в ширину перевязи и епитрахили...

У свежесрубленного трехсаженного креста отслужили молебен и двинулись вперед после обеда.

На всех стругах разговоры шли только о явленном чуде.

— Стало быть, грести надоть и не сумлеваться! — сказал Ермаку одноглазый голутвенный казак, точно это Ермак уговаривал его повернуть обратно.

Ермак ухмыльнулся. И спустя дня два сказал обиняком Старцу:

— А до чего ж ты у нас на Николая Угодника похож. Прямо вылитый.

— Я — человек Божий! — не сморгнув, ответствовал Старец. — Потому и образ Божьего угодника имею! Не то что вы — вахлаки и басурмане!

Через день шедшие берегом казаки поймали Кучумова баскака. Он спешил с донесением из Кашлыка-Сибири в Епанчин-городок, да вот — не успел.

Татарин был настоящий — воинский. В шлеме, кольчуге, на сытом коне. Звался Таузаком.

Ермак допрашивал его сам. Поначалу было позвал толмача, но толмач путался, вопросы перевирал, и атаман не стерпел, к великому удивлению татарина заговорив на его языке.

Толку с Таузака было мало. Но дорогу он рассказал относительно верно. По его словам выходило, что до Кашлыка, так называл он город Сибирь, плыть еще недели две.

Собственно, это были и все новости. Никаких крепостей до того по рекам не было.

Татарина отпустили. Потому как проку с него не было. А о том, что казаки идут на Кашлык, по его словам, Кучум уже знал и к встрече готовился. Вот и Таузак скакал в Епанчин-городок, чтобы забрать там всех мужчин и увести их в Кашлык, где готовились дать казакам бой.

— Ну вот табе и чудо! Вот и язык, — сказал Ермаку Старец. — А ты сумлевался!

С передового струга отмахали: «впереди — люди». Помня недавнее пленение, казаки остановили струг и подождали, когда подтянутся остальные.

Четыре струга выстроились вровень, и гребцы, налегая на весла, но не ломая ряд, пошли ближе к левому берегу, с тем чтобы в случае нужды пальнуть с левого борта и, не теряя скорости, повернуть направо, давая место следующей четверке.

Ермак был на первом струге, Кольцо — на четвертом, считая от левого берега. Довбуш мерно ударял в тулумбасы, чтобы на всех судах гребли ровно.

Река сделала плавный поворот, и то, что увидели казаки, заставило сразу всех четырех кормчих закричать: «Табань!»

Прямо по носу реку перекрывал мыс, у воды он был достаточно пологим и широким, а дальше круто поднимался вверх аршин на тридцать-сорок. У подножия кручи была плотно и умело уложена засека. Когда струги выскочили из-за поворота, вся засека была облеплена стрелками, как муравьями. Такого количества стрелков Ермак не видел с войны. Весь берег, вся круча были битком набиты воинами. Они стояли по всему берегу, несколько тысяч их виднелось на круче, там же пылила конница.

Страшный крик раздался, когда струги выплыли перед засекой. Вода закипела от стрел.

— Мать моя! — ахнул Черкас. — Вот те и безлюдная держава! Да откуда же их столько понагнато?

— Вертайтесь! Вертайтесь! — истошно завопил кормщик на струге Кольца и круто переложил струг направо.

За ним сделали разворот и все остальные. Отойдя за мыс, струги сошлись нос в нос со второй четверкой. Вскоре подгребли и остальные суда.

— Вот налетели дак налетели! — горячо толковали казаки. — Их тамо тыщи, тыщи!

— Атаман, что будем делать? А?

— Снимем штаны да станем бегать! — ответил Кольцо.

— Да ты чо? — завопило сразу несколько голосов. — Ты чо, не видишь, что ли, сколь их понаперло? Они нас мясом задавят!

— Вертаться надо! Вертаться!

— Ах вы сукины дети! — кричал Кольцо. — Вы что думали, к теще на блины, к куме под подол?!

— Чего в погибель-то лезть?! — орали воровские. — Чего ради на рожон-то? Пропади она пропадом, корысть-то эта...

— Тихо! — кричал Кольцо. — Тихо.

Но воровские давно бы уже развернули струги, если бы реку не перегораживали струги вольных казаков.

— Что, действительно так плохо? — по-кыпчакски спросил Ермака подошедший на струге Мещеряк.

— На войне хорошо не бывает! — по-русски ответил Ермак. И, повысив голос, повторил, чтобы слышали все: — На войне хорошо не бывает!

Его голос, как шапкой, накрыл все остальные голоса.

— Вот вы тут про погибель кричали, — сказал Ермак уже совсем тихо. — А погибель-то не впереди, а позади нас. Здесь, как в лаве: упал — пропал. Сюда-то мы шли неопасно, а обратно-то нас мигом переймут. Вот эти все, что впереди нас поджидают, переймут на узкой реке, с берегов стрелами всех положат. А догнать нас труда не составит, тут бечевой идти придется — против течения выгрести не больно легко. Нам дорога — только вперед! И либо победить, либо помереть.

— Да разве такую силу проломишь? — сказал Як-булат, пожилой вольный казак с Хопра.

— Поглядим, — ответил атаман. — Бог не без милости, казак не без счастья. Как стемнеет, пойдем посмотрим, что у них там понастроено и каковы они есть.

С наступлением темноты Ермак, взяв с собой пятерых казаков, вышел на берег и скрылся в прибрежных кустах, как растаял. Кольцо и Пан выгребли на стругах поближе к Човашему мысу.

Над мысом было освещено, как от пожара, все небо. Горели костры Кучумова войска.

Бой на Човашем мысу

Ермак вернулся с разведкой под утро. Привели языков. Допросили.