Ермак

— А-ха-ха-ха... — заржал Ермак. — Эх, Ваня-простота...

— Кольцо кричит: «Чей голос?» — продолжал Брязга. — А Мещеряк — мол, Тимофеич говорил!

— Я? — удивился Ермак. — Ну, может, и говорил. Да ведь этого голоса только Кольцо не знает. Про Пелепелицина всем ведомо. Ах заполошный. Какое буйство учинил! Ужо я ему скажу! Нехорошо. Грех. — И, не спеша прощаясь с именитыми, как бы извиняясь, пояснил: — Застоялись казаки! Пора Кучумку гонять! А то дружка дружке горлы рвать почнут.

— Пора! Истинно пора! — поддакнул Брязга.

— А вы, господа степенные, не беспокойтесь. Мы любой горластой голутве быстро укорот сыщем. У нас с казаков спрос строгий: чуть что — в куль да в воду.

И, оставив ошалевших от страха лучших мастеров сидеть на бережку, неторопливо последовал к амбарам и стругам.

— Ах Кольцо, Кольцо... Какой гыз учинил, — сказал он.

— Гроза! — вторил Брязга. — Истинно, Гроза. Такой грозной, не унять!

Неторопливо, нехотя пошел Ермак в свою избу. Достал самолучший кафтан, шапку с атласным тумаком. Не торопясь, переоделся, причесался. Кликнул двух есаулов — Брязгу, Окула. Казаки поседлали им коней, и вся троица шажком отправилась в городок, в строгановские хоромы.

Там царил переполох, пушкари и пищальники раздували на стенах фитили, а городовые казаки и воинские люди поспешно натягивали тегиляи, кольчуги и прочую амуницию, готовясь отбиваться от взбунтовавшихся казаков.

В посаде бабы загоняли в хлевы мычащих коров, орали напуганные ребятишки. Мужики бросали работу и бежали домой. А бессемейные бобыли чесали заросшие затылки:

— Неуж казаки забунтовали? Неуж Строгановых побивать и грабить пойдут? — И размышляли, к кому, в случае чего, примкнуть. Конечно, хотелось к казакам, чтобы погулять и пограбить вволю. Но если Строгановы побьют казаков многолюдством своей челяди и силой огненного боя, тогда со всеми, кто с казаками был, пойдет расправа немилостивая... Тут и кнут погуляет, и дыба поскрипит.

Так что мужики бессемейные из солеварен бежать не торопились, ожидая известия, как оно все повернется.

Приказчики волокли жен и домочадцев под защиту строгановских стен. Под охрану пушек.

Максим Яковлевич, опасения ради надев под кафтан кольчугу, ждал новых известий. И когда ему сказали, что к нему атаман Ермак и два есаула, велел немедля отворить ворота и казаков пропустить.

Ермак шажком въехал на мощеный гулкий двор. По-стариковски тяжело сполз с седла. И так же тяжело, будто на сто годов состарился, поднялся в покои Максима Яковлевича.

Долго крестился на иконы, выматывая душу из купца своим молчанием. Долго и витиевато желал здоровья всем домочадцам и сродникам. И только потом, с тяжелым вздохом глядя в пол, произнес:

— Прости, Христа ради, Максим Яковлевич... Казаки забаловали маленько.

Купец облегченно вздохнул. Но чтобы не подать виду, начал пенять и высказывать свои обиды.

Ермак только тяжко вздыхал. Тряс кудрями и сокрушенно гудел:

— Прости, Максим Яковлевич! Прости, надежа! Наш грех. Винюсь! Виновных сыщем непременно!

Но в ноги, как это было положено, не падал, а только водил по потолку своими черными глазами и сокрушенно вздыхал.

Накричавшись и даже притопнув каблуками, Максим Яковлевич опустился на лавку и начал крутить перстни на руках.

— Ну и что мне с вами делать? — спросил он. — Когда Сибирь-город брать пойдете?

— А вскорости! — с готовностью переходя на другую тему, сказал Ермак. — Вскорости. Вот как людей наберем в достаточности, так и пойдем! А убытки все возвернем! Все. Опосля похода! Опосля!

— Где ж я вам людей возьму! — опять рассердился Строганов. — У меня каждая пара рук на счету, у нас тут дармоедов нет!

— Обижаешь, Максим Яковлевич! — гудел атаман. — Мы свой харч отработаем, отслужим. А людей, знаешь что... Давай возьмем к тем казакам, что у тебя до нас служили, — литовцев всех. Их ведь с восемьдесят человек будет.

— Казаков не дам! — закричал Максим Яковлевич.

— Ну хошь бы полусотню!

— Ни единого не дам!

Ермак пустился в разговоры и просьбы, втолковывая купцу, что без казаков, которые здесь давно, ему замысла не выполнить.

Наконец сговорились на двух десятках. И уж в дверях, нахлобучивая шапку, Ермак сказал как о само собой разумеющемся:

— Ну дак, а литвин и поляков, что к тебе весной приехали, — людей воинских, — всех беру!

Максим Яковлевич только рот открыл:

— Каких людей?

Грохот копыт по мостовой был ему ответом.

— Заморочил меня совсем! — рассердился Максим Строганов. — Никого не дам. И сами пущай через неделю-другую в поход идут! Скорей бы их спровадить! Разбойников!

Отъехав от стен строгановских хором, Ермак осадил коня и сказал есаулам:

— Под утро всех иноземцев, что весной пришли, в струги сажать! Брать всех по избам. Подымать сполошно. Нонеча заутре поплывем. Кольца ко мне пришлите. Я в баню пойду. Пущай и он со мной париться идет!

— Ужо, нонеча попаримся! — тоскливо пробормотал Окул. — Прощевай, сытое житье. Толичко и попользовались... А таперя айда обратно веслами махать да из пищалей пулять! Тьфу!

— А и ладно! — сказал Брязга. — Мне уж надоело тута! Ходи да кланяйся, туды нельзя, сюды нельзя. Тута купцы, тута мастера. Век бы их не видать.

Ермак парился уже по второму разу, когда пришел Кольцо.

— Разоблакайся! — предложил ему старый атаман. — Когда еще придется попариться.

— Что, нонь в поход, что ли? — встрепенулся Иван.

— Купцы гонят! — сказал Ермак. — Да я думаю, оно и лучше. Тут на тебя такие грозы наводят — страх! Ты, что ли, Жигмонта рубанул?

— Я! — сокрушенно сказал Кольцо.

— Ну вот... грозятся сыск учинить. Но я тебя не выдал: говорю, сами сыщем, кто приказчика убил. А мы, знаешь что, седни в струги — и айда!

Кольцо подумал с тоскою, что не дождется его веселая хозяйка, что собирался он еще к одной молодайке наведаться. А с другой стороны, купцы сыск учинять собираются...

— Иттить так иттить! — и начал раздеваться.

— Вот и славно! — сказал Ермак. — Счас отпаримся в дорогу, а ночью тишком да молчком в струги сядем. Припас у нас весь сложен. Ищи ветра в поле...

Парились долго, со стонами. Отпивались квасами и опять парились. Выбегали, бросались в реку, плавали в шелковой воде и опять ныряли в раскаленное жерло бани. Спать отправились затемно. При звездах.

Ермак лег в горнице на лавку. Распаренное тело горело и было легким, но сон не шел. Ермак встал, вышел на крыльцо.

— Чего не спишь? — На крыльцо вышел и Мещеряк.

— Да не спится. Стариковский сон короток, а думы длинные... — сказал Ермак по-татарски.

— И я что-то никак уснуть не могу, — поежился, присаживаясь рядом, Мещеряк. — Слушай, может, зря Кольцо литовских людей побил? Шутка ли, ни за что ни про что пятерых зарубили... Через чего?

— Этот грех мой, — ответил Ермак. — Я за него перед Богом оправдываться стану. А Кольцо — чист сердцем и горяч, как жеребенок.

— Дите! — согласился Мещеряк. — А за этими было что? А?

Ермак молчал.

— Тогда ино дело, — вздохнул Мещеряк. — Тут крамолы никак оставлять нельзя.

— То-то и оно, — вздохнул Мещеряк. — Хуже нет, как в спину ударят.

А что ж ты их всех с собой волочишь? Они тебе гам ногу подставят либо ковы какие учинят.

Нет, — ответил старый атаман. — Как их не брать? Они — люди воинские. Они сюда воевать шли! А у нас вон какая в воях недостача. Пущай идут.

— А ежели там кто с гнильцой?

— Гниль в огне выгорает! — усмехнулся Ермак. — Гам все на глазах и бежать некуда. А земля закаменная сим людям втрое чужбина, боле чем нам. Там они все свои резоны позабудут, ежели и просочится какая крамола. Так что не сомневайся!

— Разве что так... — вздохнул Мещеряк. — Я вот иной раз ночью проснусь, и страшно мне, не во стыд сказать, — что же это жизня человеческая не стоит ничего? Ведь сказано: человек — по образу Божию и подобию, и заповедано: «Не убий!», а нам человека убить — как муху прихлопнуть...