Ермак

Вагайский мыс был как две капли воды похож на тот, где стоял Кашлык. Он был гол, хорошо просматривался. Саженях в трехстах был перекопан канавой с оплывшим уже, но все еще высоким валом.

Струги поставили на иртышской стороне, обогнув мыс. Здесь было потише, и в случае тревоги можно было сразу выгрести на стремнину, далеко от берега.

Пленные татары-рыбаки скулили и просили отпустить их домой, в деревню на том берегу.

— Я те отпущу! — рявкнул Мещеряк, когда кто-то из казаков хотел было развязать пленников. — Я им завтра вспомяну Атбаш! Где караван-то, сукины дети? А?

— Был караван, за Атбашем выше стоял! Сами видели! — завопили татары.

— За Атбашем? — переспросил Мещеряк, хватаясь за саблю. — Где Вагай курица перейдет? Где нас голыми руками перенять можно? Ах вы, собаки!

— Да ладно тебе! — остановил его Ермак. — И развяжи их! Они уж синеют.

— Сбегут! — сказал Лазак, но все же путы распустил.

— Куда они сбегут? — возразил другой. — В такую-то непогодь! Они вон от грому под лавки, как щенки, хоронятся.

Под проливным дождем при свете смолья натянули пологи, свалились под них кучей, возле бортов кораблей. На стругах тоже повалились вповалку, так что ступить было некуда.

С большим трудом развели огонь, но дождь лил такой, что ни обсушиться, ни обогреться было невозможно.

С каждого струга отчислили по дозорному. Ермак сам взялся идти с ними.

— Куды ты! — заартачился, как всегда, Мещеряк. — Не твой черед!

— Да какая разница? Мне все едино не уснуть — ломает всего!

— Ну, тады ложись в струге! А энти пусть без атамана идут. Мы здеся как на острову. Да и кто в такую непогодь сунется?

— Береженого Бог бережет, — сказал Ермак, натягивая на мокрую рубаху ледяную кольчугу.

Ермак с пятью дозорными отошел к перекопе, натянув на голову овчинную бурку, угнездился так, чтобы видеть подходы от леса к перекопе.

Только увидеть, конечно, ничего не удавалось — стояла тьма, прорезаемая молниями, да плясали блики высокого костра у стругов.

— Надобе костер загасить! — сказал Ермак дозорному. — А то из-за него ничего окрест не видно.

— Да кого тут видеть-то, — сказал дозорный. — Кучумка, небось, с бабами в сухой юрте спит, а мы тута мокнем...

Ермака знобило вовсю.

— Не вовремя захварываю! — сказал он. — Видать, года мои подходят. — Он еще сказал, что Вагай сильно обмелел и его, пожалуй, можно перейти, минуя перекопу.

— Да ну! — возразил дозорный. — Услышим, ежели что, а по откосу татарам сюда не влезть, склизко!

Они еще поговорили о том о сем.

Дождь перестал, но ветер так метался в прибрежных камышах, что над мысом стоял гул, будто шумели перекаты. Под ровный шум Ермак не то чтобы задремывал, а так, плыл мыслью, воскрешая в памяти картины детства, товарищей...

— Странно как здесь ветер дует, — сказал он дозорному. — По Иртышу гудит, аж камыш ломает, а на Вагае — туман встает. — При свете молний действительно было видно, как с Вагая ползет туман...

Дозорный ничего не ответил. Атаману показалось, что шуршание камыша как-то странно переместилось с Иртыша на Вагай.

— Братка! — позвал Ермак напарника. — Братка!

— Я! — ответил тот из темноты.

И вдруг что-то свистнуло прямо у Ермаковой головы. Дозорный вскрикнул.

Мгновенно Ермак вскочил на ноги. Блеснувшая молния выхватила из темноты несколько фигур, выбегающих из Вагая на берег.

— Сполох! — закричал Ермак. — Сполох!

Чьи-то руки схватили его за плечо, сорвали тулуп.

Звякнуло железом по кольчуге. Ермак рубанул саблей вправо, кто-то страшно закричал в темноте.

Крутанувшись, Ермак попал саблей во что-то мягкое слева и что есть мочи бросился бегом к стругам.

В темноте он наскочил еще на кого-то, отмахнулся саблей, попав по войлочной спине, споткнулся через упавшего, сам упал.

— Братцы! Сполох! — кричал он. — Братцы!

Пыхнувшая молния осветила клубки тел у стругов

и взмахивавшие весла. Ермак нацелился на спины в мокрых халатах, которые плотно перли к стругам. Еще рубанул.

При свете молнии Ермак увидел струг всего в пяти шагах от себя. И в тот же момент что-то страшное ударило его в спину и в шею.

Он увидел высокое крыльцо, деревянные перила и мать с раскинутыми руками, бегущую ему навстречу по белому нетронутому снегу.

Исход

В полной темноте струги стремительно вынеслись на середину Иртыша, куда не могли достигнуть стрелы. Буря разнесла их. Одни, сразу как рассвело, пошли в Кашлык, другие пристали к островам и с рассветом развели костры, чтобы обсушиться.

Мещеряк недосчитался на своем струге дозорного и понял, что дозор погиб. Весь.

И Ермак.

Молчаливо и быстро собрались казаки, едва обсушившись. И по тому, как налегали они на весла, как без песни гнали и гнали к Кашлыку, Мещеряк понял, что у всех на уме одно и то же.

На подходе к городищу увидели три струга под берегом и казаков, копошащихся возле. Мещеряк вглядывался в них, ища знакомую фигуру старого атамана, и не видел его. Из острога выбежали все казаки. Не выдержав, Мещеряк закричал:

— Станичники, Ермак с вами?

— Нет! — донеслось с берега.

Спешно причалили, разгрузили струг. Словно от этой торопливости что-то могло измениться.

На трех стругах тоже недосчитывались дозорных. День и ночь болтались казаки по берегу, дожидаючись последнего струга, цепляясь за последнюю надежду, что, может, на нем вернется атаман. О том, что он может быть убит, никто не говорил вслух — так страшно это было.

К обеду следующего дня причалил последний струг. С него снесли два трупа казаков-дозорных. Оба были убиты стрелами.

Один добежал до струга и умер в пути, труп второго подобрали на мысу, куда вернулись, как только ушли татары. Ермака ни среди живых, ни среди мертвых не было.

Два дня спустя через остяков татары передали, что могут продать еще четыре трупа убитых на мысу казаков за малый выкуп.

Выкуп тут же собрали и отдали. Вскоре остяки привезли на лодках и вывалили на песок четыре мешка. Оттуда выкатились отрубленные головы, руки и ноги убитых.

— Это они уж над мертвыми глумились, — в один голос согласились казаки. — Все приметы, что рубили головы мертвым.

Казаков похоронили в одной могиле. Мещеряк опросил побратимов погибших, и стали поминать их по Божьим именам на панихиде: «Убиенных рабов Божьих Якова, Романа, Петра, Михаила, Ивана и Петра же другого, в струге убитого...»

Слабо теплилась надежда, что Ермак попал в плен. О том, что каждый готов был на любую муку ради его выкупа, даже не говорили. Мещеряк каждый день расспрашивал остяков, вогулов и других лесных людей, а также татар, приходивших к Каш лыку или захваченных казаками на промыслах: что слышно о Ермаке? Но вестей не было никаких.

Лазутчики доносили, что татары соединились. Карача и Кучум с сыновьями купно громят дружественные казакам улусы и собираются на Кашлык. Но все это Мещеряк слышал как сквозь пелену. Он все еще надеялся, что Ермак жив. Лежа в своей землянке на полу, он перебирал в памяти все бои, все плавания и походы, все разговоры с Ермаком. Иногда ловил себя на том, что плачет или скулит, как щенок потерянный.

Он доставал красный кафтан Ермака и, завернувшись в него, забывался коротким сном. Зачем он это делал? Верилось ли ему, что кафтан хранил тепло жизни товарища, или он делал это бессознательно, как ребенок, что цепляется за юбку матери?

Казаки начинали роптать и требовать выборов атамана, нужно было принимать решение: ждать приступа в Кашлыке или уходить, а Мещеряк медлил. Ночью, мучаясь от бессонницы, ходил он по городищу. Зашел в пустую атаманскую избу. Сел за длинный стол на свое место. Пуст был этот некогда тесный круг — нет Кольца, нет Пана, нет Саввы Волдыря... И вдруг на старшем месте Мещеряк увидел Ермака. Тот сидел, как всегда, сутулясь и набычившись, но лицо его было светло и беспечально. Он что-то сказал, но Мещеряк не расслышал, а когда закричал: «Что, батька, что?» — очнулся.