Страница 7 из 101
- Вилкой - что удой, а ложкой - что неводом, - с уважительной усмешкой произнес молодой бровастый ратник, вываливая из котла в общую мису кашу с говядиной.
- А где у нас кошка-то? - сказал травник, прицеливаясь вилкой в кусок покрупнее. - Я нынче вроде бы следы кошьи видел.
- Заячьи! - возразил Бровач.
- Да нет, кошьи.
- Уленька мне дала кота занести в лес, а он обратно в деревню ускакал, - признался румяный отрок, разгораясь щеками до багровых пятен.
- Жениться, значит, надумал, Лугота?
- Женюсь, - задумчиво и уверенно пообещал отрок.
- А что делать умеешь? Чем семью будешь кормить, на что жену-поповну холить? — пережевывая, допрашивал травник.
- Я лемеха выстругиваю.
- Лемеха-а? - засмеялись становщики.
- А то! Крыши покрывать. Из осины. Дерево не видное, но как просохнет, дождями его промоет, ветрами обдует, оно блестит и переливается столь благоуветливо, что не хуже и золочения. И не гниет.
- Вот пошто тебе, Лугота, поповну каждую ночь шшу- пать позволено, в честь чего это? А нам терпеть.
- Я не шшупаю, - растерялся Лугота.
- Что так? Боисся?
- Стыжусь.
- Не знал еще девок-то? - все допытывался кто-то.
- Отвяжись, кощунник, - оборвал другой. - Наш Лугота невинный отрок, непорченый.
- А я даром что Невзора, а похотеньем дюж.
- Люблю я ее, братцы, - сказал Лугота.
- А женишься, здесь останешься?
- Здеся, - подумав, решил Лугота. - Молога очень, говорят, рыбная. До двух пудов, быват, лавливают. А как поля уберут, на рябчиков силки становят.
- Ийо смолу курить тоже выгодно, - вставил Бровач.
- Рябчиков - тьмы! - мечтал Лугота.
- Владимирцы все умеют: и олово лить, и купола крыть, и известью стены выбеливать, - с важностью бывалого человека заметил травник. - Хороша ли собой Улья- ница-то?
- Рожеем бела, волосом руса, а нос широковат, - ответил за Луготу тот, который назвал себя Невзорой.
- И кокореват, - вставил его сосед.
- Ну, пошто врете-то? - отбивался Лугота. - Вовсе не кокоревата она, без щадринок и яминок, бела, как сметана, и ликом кругла, что особо мне по сердцу.
- Не обижайся, Лугота, шутят они, - утешил его травник.
- И нос у нее не широк, а прям, и ростом высока, за курами и утицами на отцовом подворье прилежно глядит. Скромница!
- А тебя приманила, однако? Поди, скажет: козлятко, ягнятко, поди до мене? Агнец у нас невинный, Лугота, - все дразнился Невзора, а сам завидовал, по голосу было слыхать.
- Женский погляд - стрела ядовита, - произнес монах, все время молчавший и тоже евший мясную кашу, потому что ничего другого не было, а главное, владыка Кирилл по чрезвычайности от поста всех разрешил, а монахов - от не- ядения тельного. Рыбы же нынче не готовили, хотя щучи- ны живопросоленной осенней ловли привезли несколько бочек. И хлеба вволю.
- Уленькин взгляд, как у оленицы, кроток и темен, - счастливо сказал Лугота и даже ложку положил от таких чувств. - Любимик мой, говорит.
- Любящие сами - любимы, - еще более понизил голос монах, и так странно, что озорники затихли.
Только Бровач спросил кого-то невидимого в сгущающемся сумраке:
- Коням-то всласть ли дал? Не скупись.
- Аль пожалею? Счас вот еще попонами теплыми накрою.
- Стегаными, что ль?
- Вестимо. А корм - отчего жалеть? Нонь Лугота охвостья ячменного семь четвертей привез, три подводы морозом битого, из Городка Холопьего.
- Да ему туда кажин день надоба есть! - крикнул Бровач. Все опять засмеялись со значением.
- Так ведь завтра имянины Уленьки, четвертое марта день святой Иулиании. Как не побывать! - оправдывась, сказал Лугота.
Юрий Всеволодович вдруг тоже остро позавидовал ему: его молодости, люблению, долгой жизни впереди... Как же и я счастлив был в те дни, когда травник к эстам ходил, подумал он. А мы кремняк в Суздале строили. Всюду стружки и щепы золотые летали, на солнце играя, ухание сладостное пущая. Стены росли на глазах, сердце радуя. И росла, разгоралась любовь, ибо, да! - любящие любимы. Прав монах. Всюду был свет и блеск: в очах Агашиных злато-крапчатых, во власах, текущих волнами златыми.
«А девка Фимашка?» - кольнул бес под чрево.
«Тьфу-тьфу-тьфу! - сказал ему Юрий Всеволодович. - Больно много знаешь. Это до женитьбы было».
«Рази?» - удивился бес. Однако затих.
«Уж много деток нарожали мы с супругою, и было у меня, как у батюшки моего, большое гнездо, но только тогда познали мы с нею любовь, и ее огонь-пыл, и всяческое пристрастие».
«Вот еще! - с пренебрежением бросил бес. - А врешь?*.
«А я тебя сейчас приражу!» - мысленно воскликнул Юрий Всеволодович.
И бес сиганул в никуда.
...И хотя брат Константин с престола согнал, в Городец сослал, потом в Суздаль воротил, все эти превратности легко переживались, потому что все затмевало жженье и хотенье, безрассудство пианое, какое охватили их с супругой на седьмом году брачения. Пожар плаетался по жилам, как не бывало и смолоду. Вожделение, охота безуми- ли, ночи - глаз не сомкнешь, а уж светает, сна дневного не хватало, потому что еле дождешься отдыха послеобеденного, когда все затихнут, - какой тут сон! Агаша на люди выходила, уста покусывая припухлые, взгляд скрывая любонеистовый, утомленный похотством непрестанным... Что же это было с нами такое, что душа взрыдом рыдала в восторге непонятном, небывалом? Будто в скважню жародышащую проваливались оба.
А город строился, вырастал, в стуке топоров, повизгивании пил, в покрикивании здоровых работающих людей, средь чистых звонов при восходе и закате, ночных песен, тревожащих покой монастырей. Дети со звонкими голосами, аки жаворонки, во дворах. Скот был здоров, дожди шли крупные - все было прекрасно в граде Суздале, и всполья вкруг него зеленели, голубели, серебрились, и всякое дыхание славило Господа.
Даже позор Липицы как-то истаял и прощен был. С жалостью глядел князь Юрий на брата Константина: женат с десяти лет, а радости не познал, все умственности, книгочейство да болезни. Но сие все нрав укрощает - и Константин своим младшим братьям простил гордын- ность и восстание и тем умягчил.
От пыла же нощного, от любства страстного взыграл младенец радостью во чреве Агашином, барахтался смело, вспучивая утробу матери коленкой, вылез на свет жилист да горласт и наречен был Мстиславом, дитя согласия и счастия супружеского. Самый крепкий, самый решительный и до того ликом в отца удался, что смеялись, глядя на Мстислава, сродственники и челядины придворные. Не Только ликом, но привычками, всей повадкой в отца.
Встанет, подперевшись, пузцо выгнет, а ногу - в сторону, все и говорят: Гюрги маленький.
Потому, Мстислав, и оставил я тебя вместо великого князя во Владимире, как отец мой предпочел меня, а не старшего Константина. Всех сыновей люблю, но полагаюсь не на возраст, а на достоинство, на волю.
- Еще когда-а, годов десять назад, прибежали половцы к булгарам йа Волгу, от татар спасаясь, а прошлого лета татары и булгар попленили и всех посекли, - опять заговорили в ограде. - А русским и заботы мало. Тут по санному первопутку пришла весть, что вороги уж возле Воронежа под Черным лесом станом стоят. Потом к рязанским князьям послов прислали, с ними жена-чародейка, и первым словом: дайте десятяну во всем - десятого князя, десятого в людях, десятого в конях, десятого в белых, десятого в бурых, десятого в рыжих, десятого в пегих.
- А князья что? Какая чародейка?! - воскликнуло сразу несколько голосов.
- Чародейка - просто баба космата, - разъяснил знатец. — А князья отвечают: коли нас не будет, то все ваше будет. Послы татарские - к владимирскому князю и тоже десятины требуют. А он их умаслил, уговорил и отпустил. Тут рязанцы к нему бегут: подай, мол, помочь. А он им: ништо вам, сами управляйтесь, а я сам управлюсь, в случае чего. Вот и управился, гордынник. Теперь сам помощи ждет не дождется.
Неслышимый по снегу, Юрий Всеволодович отошел прочь, заклокотав во гневе. Так вот вы как, смерды вонь- кие! Князя своего осуждать! Булгар пожалели, рязанцев! Меня в кичении обвиняете? Что спесь меня, вроде того, пучит? Уже забыли, как булгары побитые, пожженные, истребленные, - к кому они притекли? Не ко мне ли? Уж забыли, холопья, как они места на моей земле просили, чтоб жить? Я их прогнал? Я не дал? Не помог? Я их с радостью и по-соседски сердечно принял и велел расселить по городам поволжским и иным. Это все забыли, только чародейку косматую помнят. А рязанцы? Они мне тычут рязанцев! Не видать было, но по голосу чую: травник. Знамо, это травник с вилкой крученой. Имущества иного, поди, кроме вилки, нету, только калита с сушеницей, а князя оговаривает! Вот так, в вид не видавши, оклюкают ни за что. Им ли, песьим детям, обсуждать дела, властью замыс- ленные?.. Да я, кажется, уж оправдываюсь? Посмех со- тонский! Рязанцами меня корят, кои земли подмосковные зорили, дедом моим собранные. Они пошто туда лезли? Мой первый в жизни поход был на рязанцев. Батюшка меня послал, еще не женатого, двадцати мне не исполнилось. Я их отогнал к реке Тростне, а утром ударил, дружину их посек, истоптал, разбил наголову. Князья рязанские за реку убежали, а я возвратился с честью и сказал, как батюшка всегда говаривал: вернули мы наши земли. Батюшка улыбнулся скупо, похвалил: так и быть должно, не для того пращуры наши города новые ставили, чтобы отдавать их в чужие руки. Мы, Мономаховичи, никого, опричь себя, в старшинстве не признавали. Рязанцы же - Ольгови- чи, и спор между нами издревле ведется, десять княжеств на Руси, и каждое мнит сделаться первейшим. Рязанцы сильны и, аки волки, на нас облизываются. Да, я послов татарских с чародейкою косматой улещал и дарил и дерзко отвечал рязанцам, что сам управлюсь, в случае чего. Они: предал нас-де Юрий Всеволодович, обиды горькие и слухи неприятные. А я думаю, поступил мудро. Булгары прибегли, таки ужасти мне наговорили: жестокость небывалая и сила несметная. У булгар города укреплены не хуже моих. Но как пришли триста тысяч конницы, так и все укрепления развалились. Приврали булгары со страху, что триста тысяч, кто считал? - но должен я мыслить о безопасии своего княжества или нет? И кого бы я послал рязанцам в помощь? Сам собираю по сродственникам дружины, умоляю, грожу и призываю. А брат Ярослав в Новгороде свадьбу справляет, а брат Святослав и вообще незнамо где. И не докличешься. Только и могу рассчитывать на сынов да на племянников. И сердце мне пророчит, что беда наступает небывалая. Это не то, когда князь на князя половцев наводит. Пострашнее. Все про Калку вспоминают. И Жирослав мне нынче двоемысленно вещал. Но я посылал Василька с дружиною? Посылал? Да, он лишь отрок был, да, у него было всего восемьсот ратников, но двадцать тысяч я тогда выставил против рыцарей в помощь эстам и ливам. Ведь мы были в дружбе и союзе. И город Юрьев, Ярославом Мудрым основанный, нельзя было рыцарям уступать. Но разве я и рязанцем совсем уж не помог? А кого же я тогда послал под Коломну биться? Не сына ли старшего Всеволода? А Коломной правит, между прочим, рязанский князь. Чего же от меня хотят? Чтоб я к Рязани кинулся голый, а свои города бросил? Пошто я в Коломну воев послал? Она путь запирает на Москву и на Владимир. Издаля врагов встретить и вреждение им учинить! Чтоб и близко возле отчины нашей не шастали и не чихали.