Страница 15 из 101
Врезавшись в ряды татарских воинов, русские бились храбро, не продвигались вперед, но и не отступали под напором превосходящих сил. Пришли на помощь половцы, пересекли Калку и поскакали с пиками наперевес к сражающимся. Но они даже и не вступили в бой. Ответный удар татар был для них столь неожиданным и столь сокрушительным, что они бросили оружие и в смятении покатились назад. Всей своей беспорядочной грудой налетели и смели вооружившихся и готовившихся к сражению русских ратников, вселив в них безрассудный и неодолимый страх. Началось всеобщее беспорядочное бегство. Этим в полной мере воспользовались татары, устроив страшную резню.
В битву мог бы вмешаться старый князь киевский, который с зятем своим Андреем и князем Александром Дубровицким находился в укрепленном стане на высоком каменистом берегу Калки, но он почему-то молча взирал на кровопролитие: может быть, рассчитывал одним внезапным ударом решить исход сражения, а может быть, просто опешил - так это было или иначе, никто уж никогда не узнал: на телах этих трех князей татары потом устроили помост и праздновали победу, а десять тысяч киевских дружинников и ополченцев бесславно сложили свои головы.
Мстислав Удатный и с ним юные князья, не получив поддержки, тоже начали отступать. Им удалось прорваться сквозь кольцо окружения и бежать. Оторвавшись на некоторое расстояние от татар, они остановились у мелководной речушки, чтобы попить. Даниил склонился над водой и тут только увидел, что сильно ранен копьем в грудь.
Татары преследовали бегущих русских и половцев до самого Днепра, зарубили в этой погоне шесть князей. Мстислав Удатный с горсткой уцелевших русских (в живых остался один из десяти воинов) переправился через Днепр на ладьях, которые после этого велел зажечь и оттолкнуть от берега. Сухие просмоленные лодки охватил густой черный дым, из которого рвались кровавые языки пламени. Огромные пылающие светочи плыли по течению вниз. Раздосадованные татары перебросили через реку несколько стрел и развернули коней.
Мстислав Удатный возвращался в Галич с намерением оттуда мчаться за помощью к великому князю Юрию Всеволодовичу, но делать этого не пришлось: татары сами неизвестно почему снялись и стремительно ушли за Волгу. А Мстислава Удатного, впервые в жизни позорно бежавшего с поля боя, стали называть лишь Удалым: прежняя удаль при нем осталась, но удача покинула.
...Юрий Всеволодович вздохнул. Потянулся, снял пальцами нагар со свечи. В шатре опять стало светлее... Предание редко осуждает. Разве что Святополка Окаянного. Оно созерцает или соболезнует. А судия - Бог.
Сокрушительное поражение в южных степях русские князья объясняли сами себе недоумением. Пришедшие неведомо кто, неведомо пошто, хоть и спустились с Кавказских гор, не были ни ясами, ни обезами, ни касога- ми. Видано ли: захваченных в плен князей, старика и юных, - они связали, уложили под дощаной настил и сели на нем пировать, показывая полное презрение к поверженному врагу и совершенное равнодушие к людским страданиям.
Удалились татары из русских пределов еще быстрее, чем пришли. И с той поры ничего о них не было слышно. Четырнадцать лет прошло. И уж думалось, что исчезли они без следа, как исчезли обры, от которых только-то и осталось, что речение: «Погибоше, аки обре». Но вот нет же, объявились, да еще с силой удесятеренной!
Конец жизни Мстислава Удатного прошел в беспокойствах и претыканиях. Бояре покинули его, боялись, что отдаст их на избиение тестю своему хану Котяну, и убежали в горы Карпатские. Насилу-насилу уговорил вернуться: я-де милостив, я вам не враг. Какой же это князь без бояр? А кто пустил про Котяна? Да Жирослав Михайлович, воевода, и пустил. Со всеми, преподлец, перессорил: и с зятем, и с сыном, и с королем угорским. Слюни ядовитые Мстиславу в ухи пущал. Но Мстислав великодушен был - не отнять! Уличенного во лжи и бесстыдстве он не заточил в узилище, а только велел удалиться.
И Жирослав Михайлович удалился, достоинства не роняя: привез Васильку невесту из Чернигова. И я принял на службу неверного вельможу, потому что он к тебе, Мстислав, злокознен был.
Несмотря на усталость позднего вечера, в таборе на Сити не ложились спать. Хотя сторожевой полк готовился выйти в полной тайне, все как будто чувствовали: что-то должно произойти. Отужинав, продолжали сидеть у до- / тлевающих костров молча, задумчиво.
Тишину нарушил княжеский мечник Анисим Хват, который следовал безотлучно за Юрием Всеволодовичем вот уж с десяток лет:
- Хоть бы эти самые татарове поскорее явились, мочи нет в неведении находиться.
- Погодь. Придут - не возрадуешься, - остерег его старый кашевар Леонтий. - Доводилось мне слушать тех, кто на Калке побывал. С этой речки только каждый десятый вернулся.
- Сказывают, зла была сеча, грех наших ради, - согласился Анисим. - А помнишь, тое же лета явися звезда хвостата и лучи из нее - копьем? Спужались, поди, а?
- А вы не спужалися, храбрецы владимирские? Наверное, потому на Калку не ходили? Звезда, вишь, помешала.
В час тайного смятения и скрываемых предчувствий самая незамысловатая шутка принимается охотно, она душу облегчает. Поэтому ратники готовы были поддержать зачин Леонтия, но монах перебил их сурово и веско:
- Явися звезда видением бледовидна, но вечером, на заходе солнца, величеством была паче иных звезд и пребысть тако семь дён, а по седьмому дни явились лучи же от нея к востоку, пребыло тако четыре дни, и невидима стала.
Конечно, ее хорошо помнили, как всходила она на западе, двигалась встречь других светил, простирая хвост копейный, пришелица неведомых глубин мироздания, нездешнего неба отпущенница. Недобро удивленным был ее мрачный зрак среди других звезд, чуждых ей. И она всем была чужда, заблудница, сулила беды своим вторжением. По ночам люди вставали и глядели на нее подолгу. В то же лето случилась великая сушь, многие боры и болоты загорелись, дым столь силен, что ничего нельзя было видеть вдали, а мгла так к земле прилегла, что птицам по воздуху нельзя было летать. Они падали и умирали повсюду. Печальной стала вся земля, шептали шептуны: это косматая звезда татар привела. Не миновать, еще нагрянут.
- Для народа мир дороже всего, - тихо проговорил Леонтий, вытирая вымытый котел. - Как только у русских смута, чужеземцы уже тут со своими ратями.
- А им-то что? - спросил Лугота.
- Ищут выгоды и разбоя. Смута на Липице - от нее причина на Калке.
- Сопрягаешь слишком далекие события, - заметил монах.
- Я не события,' а причину говорю. Прибежали половецкие князья ко Мстиславу Удатному: нашу землю татары отняли, а вашу, пришед, заутра возьмут. Помогите же нам!.. А ни владимирцев, ни суздальцев, ни новгородцев не дождались. Не было бы раздору на Липице, по-другому могло быть на Калке.
- Верно ли, что татар несметное число, не сосчитать? - робко обернулся Лугота к монаху как самому ученому .
- Сказывают, что отец Тимучина, ну, Чингисхана значит, оставил ему, сыну своему, сорок тысяч семейств подвластных. Десять из них взбунтовались, надумали отложиться. Тимучин поймал мятежников и сварил их в семидесяти котлах.
- И съел? - ужаснулся Лугота, не зная, верить ли.
- Просто так сварил, для острастки другим.
- Он зверь лют!
- Говорят, таковы их нравы.
- Кто говорит?
- Кто в плену был после Калки.
- А может, выдумки это? - все надеялся Лугота.
- Может, выдумки, - тихо согласился монах. - Только сказывают люди знающие.
- Стало быть, Тимучин - это и есть Чингис?
- Ну да, говорю же... Он самый. Когда ему было всего девять лет, он брата своего родного убил только лишь за то, что тот отнял у него рыбешку.
- Какую рыбешку?
- Маленькую. Ее Чингис поймал в речке Керулене.
- И что же это он? В гнев пришел? Али себя вовсе не помнил и собой не владал?
- Како! Исподтишка, в спину ножиком.
- Из-за рыбешки? Родного брата?
- А вырос-то, слышь, стал устрашать врагов местью, а простым людям являлся как бы Бог.