В саду памяти

Каждый день нас навещал Януш Корчак. С далекой Крохмальной из Дома сирот он прибегал оживленный, в офицерском мундире, который сшил себе накануне войны в надежде, что его призовут в действующую армию. Вопреки апокалипсису убеждал, что «минуты, которые мы переживаем, — чудесные и творческие, что в их огне и крови закаляется истина новой прекрасной жизни». Он не переставая повторял: «Только слабый и никчемный надламывается и сомневается». В подвалах рыдали люди, кто-то громко читал молитву: «Под Твою защиту прибегаем». Но только из сборника стихов моей матери «Незабываемый сентябрь» я поняла, что в момент осады мы были в шаге от гибели.

Капитуляция — тоже проблески воспоминаний. Удивление, что вокруг тихо. Выход на улицу завален камнями и стеклом. Вокруг одни развалины. Дом напротив как стоял, так и стоит, только вместо окон и дверей черные опаленные дыры. Огонь еще не погас. Тонкий пламень ползет по стенам и, натолкнувшись на уцелевший кусок, которым можно поживиться, радостно вспыхивает и ползет вверх. Эта картина так меня, видимо, потрясла тогда, что и теперь стоит перед глазами. Пустой двор, на котором еще совсем недавно со мной шутили польские солдаты. Найденный на земле орел с фуражки. Радость, что где-то наверху в сгоревшем доме уцелело в окне одно стекло. Немцы в своих зловещих шлемах. Взрослые не разрешают брать от них конфеты, которые могут быть отравлены.

После капитуляции мы уже домой не вернулись. В здании на Окульнике бомбой сорвало крышу и повредило стены. К счастью, уцелел еще дом «Под знаком поэтов» на площади Старого Мяста 12, где размещались типография и издательские склады. Ясно было, что при немецкой оккупации и речи быть не может ни о какой издательской деятельности. Итак, средневековые помещения вновь переделываются в квартиру. Но самое поразительное — повсеместные усилия людей в безмерном хаосе и всего вокруг гибнущего вить семейные гнезда, стремясь вопреки происходящему сохранять пусть мнимый, но принятый стандарт цивилизованного бытия, отвечающий требованиям культуры. Это позволяло сохранять достоинство.

Бабушка, которой тогда было уже шестьдесят пять, вложила в создание нового жилища много труда и по-юношески творческой энергии. Починили ванную, переделали плиту. Стены выкрасили в любимый синий цвет, расставили уцелевшую на Окольнике мебель, развесили картины. В этом было подсознательное заклинание судьбы — пусть позволит как можно дольше наслаждаться красотой внутреннего убранства. А ведь уже в октябре начали кружить слухи о создании немцами гетто и обязательном переселении туда всех людей еврейской национальности. Мои родные не принимали этого всерьез и продолжали в руинах разгребать жизнь. Был открыт книжный магазин, в котором толпился народ, особенно те, кто лишился своих библиотек, а без книг жить не мог.

Рысь оказался на редкость способным и книжным продавцом. Ему пришла в голову новаторская по тем временам идея поставить на улице перед магазином столик и, разложив на нем издательские экземпляры, предлагать их прохожим. Кроме того, он ездил на велосипеде в деревню добывать пропитание. Привозил из варшавских окраин телятину и зайца. Заботился о Марте, матери Роберта, которая именно тогда, сразу же после капитуляции, тяжело заболела нефритом. Играл со мной. И можно было не ревновать его к Монике. Вот так вдруг на меня свалился старший брат.

В октябре 1939 года за ним из Вильно неожиданно приехала Марыля. С ее стороны это был поступок отчаянного мужества. Не похожая на еврейку, она великолепно говорила по-немецки, и ей удалось пересечь границу. Она приехала сказать, что Американское общество психоаналитиков хлопочет о разрешении для выезда в Америку лучших ученых-психоаналитиков из оккупированных стран. Одним из первых в списке значился Густав. Требовалось лишь добраться с семьей до Швеции, где их ждали американские визы и деньги на дорогу. Надо торопиться, тем более что условия жизни в Вильно были тяжелые. Средств на приличное жилье не хватало — приходилось снимать только комнату, приближалась зима, не было обогревателей, а оказавшись между немецкими и русскими оккупантами, они чувствовали себя в ловушке.

Рысю очень не хотелось уезжать. Был влюблен в какую-то варшавскую девушку. Включившись в конспиративную борьбу, рассматривал свой отъезд как дезертирство. Упрашивал мою бабку и, положив белобрысую голову ей на колени, умолял: «Я останусь здесь, с вами». Но потом уступил уговорам мачехи. И исчез из моей жизни навсегда.

30 октября 1939 года вышло постановление всем евреям носить повязку на рукаве независимо от вероисповедания, в том числе и детям старше двенадцати лет. Старый извозчик нашего издательства Винценты, первый раз увидев у нас дома эти повязки, бросил их на пол, стал плеваться, бить по ним ногами и кричать, что никогда не позволит «своим пани» выполнить приказ этих негодяев. Однако мать с бабкой приказ послушно выполняли. Не хотели дразнить судьбу. Но что при этом испытывали? О чем думали? Старались наперед не загадывать. А я беззаботно бегала по площади Старого Мяста, распевая вместе с местными ребятишками задорный и невразумительный стих:

Схваченная за ухо Винцентом и приведенная домой, я впервые поняла подлинный, жуткий смысл слов, которые касались и нас тоже. Это меня потрясло. До сего дня памятен мой дикий вопль: «Неправда! Я не еврейка! Не хочу быть еврейкой!» Бешенство вызвано было чувством страшной униженности — меня уже хорошо подковали антисемитские настроения. «А что в этом такого ужасного? — спокойно возразила бабка. — Лучше подумай о том, как тебе повезло. Будешь подбирать себе друзей исключительно среди порядочных людей». Я тогда еще не знала, что очень скоро простое и старомодное слово «порядочность», изменив свой непосредственный смысл, станет означать «геройство».

В январе 1940 года истекал срок подачи евреями деклараций об их имуществе. Предполагалась полная конфискация. Все больше поговаривали о выселении евреев в гетто. Посовещавшись с друзьями, а в их числе были Анна и Моника Жеромские, Мириам — Зенон Пшесмыцкий, Мария Домбровская, Ян Лорентович, — мать с бабкой пришли к выводу, что надо спасать книжный магазин и издательство и таким образом обеспечить жизнь владельцам, авторам и работникам. Был составлен фиктивный акт, датированный тремя годами раньше, о якобы передаче в виде компенсации за долги всего движимого и недвижимого имущества издательства Анне Жеромской — вдове писателя. Книжный магазин на Мазовецкой получал отныне и новое название: «A Zeromska. Buchhandlung und Antiquariat — Blumenstrasse 12». Мать с бабушкой там отныне не должны показываться. Я верещала: «Почему Гитлеру больше нравится пани Жеромская, а не моя бабушка?» И грозилась: «Как только война закончится, встану на Мазовецкой и буду кричать: „Это наш книжный магазин. Наш!“».

Весной 1940 года начали возносить стены, отделявшие часть города, где жили евреи, от его центра. Преследования и репрессии против евреев усилились. Рос страх за будущее. Мальчишка из Дома сирот принес бабушке букет, источающий аромат весенней сирени, с записочкой от Януша Корчака: «Когда пылают леса, надлежит помнить о розах», переиначившего известную поговорку: «Когда пылают леса, не думают о розах».

В июне 1940 года из Польши вместе с матерью уехал Роберт Оснос. В Бухарест. К отцу. Через Берлин. Редким людям уже удавалось выбраться из оккупированной Варшавы. Просто чудо, что отъезд удался. Чтобы он состоялся, понадобилось соединить две сверхчеловеческие энергии: отца и матери. Юзеф Оснос во второй половине сентября 1939 года перешел румынскую границу и добрался до Бухареста. Там благодаря необыкновенной предприимчивости и знанию дела ему сразу же удалось раздобыть работу в фирме, торгующей автомобилями. После первой же операции, которую удачно провернул, он на все заработанные деньги у лучшего портного сшил себе костюм, пальто и дюжину рубашек. Одежда и манера поведения всегда производили впечатление на служащих. Когда он появился в еще функционирующем польском посольстве, чтобы выяснить, как ему переправить из Польши жену и сына, очарованные им секретарши направили его в отдел виз румынского Министерства иностранных дел. Там он, в свою очередь, безупречным французским так обаял самого министра, что получил необходимое разрешение на румынские визы для семьи. Эта промесса — потрясающее сокровище — в Варшаву пришла в феврале 1940 года.