В саду памяти

Три месяца собирали группу беспризорных, чтобы всех вместе и сразу отправить в одном направлении. Наконец в апреле 1944 года их под конвоем доставили в пункт назначения. Дирекция гороно Свердловска Петю принять отказалась — не сирота. И снова требование возвращаться к матери. Но он с такой обстоятельностью излагал причину, по которой ему надо быть именно тут, что в конце концов убедил и добился своего. Следующие шесть с половиной лет он провел в свердловском детдоме № 1. И ныне называет его своим великим везением.

Здесь был налажен быт. Но главное — дети не знали голода. В окрестностях города, расположенных над рекой, воспитанники занимались сельским трудом, выращивали картофель, хлеб, овощи. У них были свои кони, коровы, птица. Благодаря этому ели досыта, что в те годы встречалось редко. И хотя из мест такого рода мальчишки, как правило, убегают, память Пети подобного события не сохранила, что лишний раз доказывает: жили хорошо.

Директором дома была чрезвычайно порядочная и умная женщина[77], о которой он вспоминает с большой признательностью. Ее отношение к Пете было полно искреннего участия. Учеба в городской школе давала право не только сдать экзамены по общеобразовательным предметам на аттестат зрелости, но и поступить в университет при единственном условии: кроме блестящих знаний требовалось еще и специальное разрешение властей — из органов и министерства просвещения. Его получали единицы: один, два на целый класс.

Петя учился великолепно, унаследовав от отца ярко выраженные способности к точным наукам. Ему очень хотелось получить высшее образование. Но реальное положение, в котором он находился, этому не потворствовало: мать — австриячка с гнилого Запада, отец — троцкист, враг мировой революции, а сам он — поляк. Да к тому же брат Янек — в лагере. И сестра Кася туда угодила.

Дочь Макса, далекую от политики, избалованную мужем, элегантную сибаритку, предпочитавшую всему роскошь, арестовали в 1944 году, под самый конец войны. Как-то среди знакомых зашел разговор о том, что немцам конец, и Кася в ответ на замечание, мол, после войны люди станут жить лучше, не сдержалась и скептически заметила: «Не известно, что этот грузин еще вытворит». Последовал донос и десять лет лагерей.

Выходит, Петя и подобные ему, в семье которых враги народа, никаких прав на учебу не имели изначально. Но директрисе упорства было не занимать, и она выбила для него специальное разрешение, которое позволяло учиться в городской общеобразовательной школе. Когда ему было четырнадцать, вместе со школьным хором он приехал выступать на московском радио. Это была возможность навестить мать, вернувшуюся из эвакуации в Москву. И познакомиться с братом, которому было тогда тридцать восемь.

Стася Бельского выпустили на два с половиной года раньше срока — в 1946-м. По возвращении в Польшу, Камилла, заручившись почтовым индексом его местопребывания, который ей сообщила Йоша, принялась хлопотать о его освобождении.

Стась, как и сестра Кася, до ареста подругу отца не признавал. Но когда после пяти проведенных в лагере лет получил право на переписку, оказалось, что из семейного круга уцелела одна Йоша. Отец с матерью исчезли, не оставив следа. Тетка и двоюродный брат в лагерях. О сестре знал лишь, что та вынуждена была покинуть Москву. И никому не дала своего адреса, испугавшись ареста мужа. Бывшая жена Стася Вера умерла. Галинка осталась на руках русской бабушки, которая жила только мыслью спасти внучку от голода. Он решил написать Йоше. Во время эвакуации за ней сохранялась московская площадь: письмо, пришедшее на старый адрес, почта переслала в уральскую деревню. Она сразу ответила. И стала для него связующей ниточкой с внешним миром и остальными домочадцами, разбросанными по лагерям.

Как только он вышел на свободу, пришел к ней. И стал ее регулярно навещать. Разрешение на выезд в Польшу, которое пыталась для него организовать Камилла уже из Варшавы, он ждал почти год. Разыскал Галинку, чтобы взять ее с собой. Поначалу девочка и слышать ничего об этом не желала. Отца она не знала. Была привязана к бабушке. К тому же Стась после пережитых лет находился в неважной форме — и физически, и психически. На это накладывались его личные проблемы. Он приходил к Йоше за советом. В один из таких дней он встретил тут Петю, только что приехавшего из Свердловска.

Эту встречу Петя помнит хорошо. Как и последующие другие. Стась был сдержан в своих рассказах о пережитом. Медпункт лагеря нуждался в санитаре, и он согласился им стать, понятия не имея о медицине. В памяти хранились отрывочные сведения общего характера о первой неотложной помощи. А большего от него и не требовалось. Постепенно он научился неплохо справляться со своими обязанностями и дослужился до фельдшера. Пройдя семь с половиной лет ада, рассматривал это как чудо. В Польше старался забыть обо всем. Не удалось.

Он хотел хоть что-нибудь разузнать о судьбе родителей. Ему дали уклончивый и заведомо ложный ответ. Вроде того, что оба сейчас где-то в Сибири. И уже начат их поиск Придется немного подождать. Но давить на властей было небезопасно, чтобы вновь не угодить в пекло. Он, конечно, догадывался о том, что произошло на самом деле, но никто конкретно это ему так никогда и не сказал. В 1947 году вместе с Галинкой они уехали в Польшу, но это тема другой, большой и тоже невеселой истории.

Галинка Бельская

Петя закончил в Свердловске школу на серебряную медаль, благодаря чему без экзаменов был зачислен в Московский химико-технологический институт им. Менделеева. Такое впечатление, будто директор его детдома задумала обеспечить ему судьбу на всю его жизнь. Когда ему исполнилось шестнадцать и он заполнял личную анкету для получения паспорта, она посоветовала ему в графе «национальность» не писать «поляк» — это могло ему только навредить. Он стал русским. После окончания института два года стажировки в ГДР, в Институте органической химии. В 1955 году его вызвали в ЦК ВКП(б).

При его виде высокий начальник встал из-за стола и сказал: «Хочу вас обрадовать! Ваш отец, товарищ Максимилиан Горвиц-Валецкий, посмертно реабилитирован, он — жертва ошибок и отклонений. Его восстановили в партии. Вы можете им гордиться». Стася уже почти три года как не было в живых. Дождись он тогда оттепели, может, и не совершил бы самоубийства.

Йоше улучшили жилплощадь и повысили пенсию. Однако не давало покоя, что обстоятельства смерти Макса по-прежнему не известны. После 1989 года Петя, будучи сотрудником Института органической химии в Москве, обратился в Мемориал с просьбой помочь разыскать материалы по следствию и процессу его отца. В архивах НКВД все было в целости и сохранности: протоколы допросов, документы, обоснование приговора, даже тюремные фотографии. Дело ему предоставили без всяких проволочек.

Его потрясли протоколы, запечатлевшие череду допросов. Каждый раз под утро Макс Валецкий подписывался под вымученными показаниями, иногда почерк выглядел так, будто кто-то водил его рукой. А на следующий день отказывался: «Не признаю себя виновным. Подтверждаю, что подпись моя сделана под пытками». То же самое повторил и в своем последнем слове, перед вынесением приговора Военным трибуналом. Но это уже не имело никакого значения.

Все, о чем я сейчас здесь пишу, мне рассказал в мае 2000 года Петр Максимилианович Валецкий, заместитель директора Института элементоорганических соединений им. А. Н. Несмеянова, то есть Петя. Во время нашей встречи в Кракове моя дочь Кася водила по городу его младшего сына Сергея. Все мы увиделись впервые и были очень взволнованы. Я знала о существовании Пети. Он о моем — нет. Моя мать общалась с ним в 1964 году. Он этого не помнит. Думаю, годы коммунистического режима вызвали что-то вроде эмоционального шока. Никаких контактов с американскими, французскими и польскими родственниками у него не было. Близкие отношения связывали его только с двоюродным братом Янеком Канцевичем и его семьей. Через Янека мы его разыскали. И вот встреча.

77

Ольга Николаевна Бурова, бессменный директор детдома почти 30 лет, где с 1944 по 1950 воспитывался Петя Валецкий. — Прим. П. М. Валецкого.