Страница 4 из 91
С помощью братьев стала распоряжаться своим капиталом сама, давая желающим деньги взаймы под проценты. Популярное тогда ремесло, которым занимались в основном евреи, порой и сегодня вызывает отвращение, ассоциируясь исключительно с ростовщичеством и эксплуатацией, хотя в целом оно никак не означало наживы на чужой нужде или горе. Никто никогда не слышал о жестокости или алчности Юлии, и однако же в семье это ее занятие считалось чем-то постыдным, избегали даже называть его вслух. Для детей тема эта всегда была болезненной. Они ненавидели постоянные визиты Бернарда и Михала, которые, уединившись с сестрой на кухне, вели там беседы на непонятном детям языке, доходя порой до крика. Иногда детям казалось, что они на мать просто орут, из-за чего-то ссорятся или что-то на повышенных тонах требуют. После таких разговоров Юлия бывала не в себе и с красными глазами.
Она прекрасно понимала, какую неприязнь вызывала подобного рода деятельность, но другой возможности зарабатывать деньги у нее не было. Добывая таким способом средства на хлеб и учебу детей, она вбивала им в головы, порой в буквальном смысле, что самое главное в жизни — знание, трудолюбие и самоутверждение, при этом жестоко карала любое проявление ловкачества и спекуляций. Когда ей донесли, что тринадцатилетний Макс торгует билетами у театра в Саском парке, чтобы заработать себе на какой-то интересующий его спектакль, она встала в дверях кухни, через которые дети входили обычно в дом, и, дождавшись парня, огрела его несколько раз тяжелым поленом, приговаривая при этом: «Мой сын не будет лезть в грязное дело!» А потом пояснила: «Я воспитываю вас без отца, и тем больше моя ответственность за ваше поведение».
Воспитывала она их на особый манер. По собственным правилам. Несмотря на то что сама была прежде всего практична, предприимчива и оборотиста, в системе ценностей, которую вкладывала она в детей, материальным благам отводилось последнее место. Ей совсем не хотелось, чтобы они занимались «гешефтом». Более всего она верила в силу образования. Только оно могло обеспечить им достойное место в польском обществе. Со своими родителями и братьями она говорила либо по-немецки, либо на идише, а по-польски — с явным еврейским акцентом. Но собственных детей отдала в польские школы осваивать безукоризненный польский и получать знания по польской литературе и истории. Только старший Людвик, видимо, в согласии с волей отца, начал учебу в еврейской школе. Позже он перешел в польскую частную гимназию Войчеха Гурского, которую закончили и два его младших брата — Макс и Стась. Зато все девочки были отданы в пансион, известный своей патриотической направленностью.
Поразительная решимость. Гораздо выгоднее было воспитать всю девятку космополитами. И выпихнуть из замученного неволей края в свободный и широкий мир. В Вену, в раввиновскую семью отца. В Берлин, Париж, Амстердам, где на старте жизни племянникам могли помочь замужние тетки. Но, похоже, Юлия считала, что люди должны принадлежать месту, где родились, и нести на себе все проистекающие отсюда последствия.
Как представить быт девятерых детей, скученных в квартире из нескольких комнат и проживавших в весьма скромных условиях? К каким ухищрениям прибегала мать, чтобы их жизнь протекала нормально, без особых скандалов, ссор и эксцессов и чтобы проблемы здоровья, питания, формирования и воспитания не создавали хлопот? Моя бабушка, после войны проживавшая уже в Кракове, незадолго до смерти начала писать воспоминания, хранившие улетучивающийся колорит проходившего в Варшаве XIX века детства с его играми и спорами, домашними обычаями и прогулками по давно несуществующим улицам и местам, на фоне исчезнувших пейзажей.
В доме, конечно, была прислуга, помогавшая по хозяйству. Кухарка Фридерика на завтрак вносила в столовую огромный медный кувшин с кипящим молоком и корзину булочек, которые в мгновение ока все до одной исчезали. В еде недостатка не было, как следует из двух анекдотичных случаев. Соседка по Крулевской — жена известного промышленника, госпожа Ганцвол, в красивом белом пеньюаре, отделанном кружевом, целыми днями играла на рояле. Когда ее сыновья Лютек и Олек напоминали ей, что пора есть, она говорила им: «Пойдите к пани Горвиц, она вас накормит». Они шли и усаживались вместе со всей семьей за стол. Во время ужина, на который подавались булки с сардельками, в столовую, будто по какому-то срочному делу под предводительством Розы входила голодная ватага младших Люксембургов — других соседей.
Хуже обстояло с одеждой. Новые платья доставались только старшей Флоре и потом переходили от одной к другой. Флоре было четырнадцать, когда умер отец Для матери она стала главной помощницей в заботах о младших. Ежедневно утром до ухода в пансион она намазывала маслом десять булок для второго школьного завтрака: по две для каждого из пяти учившихся детей. Штопала чулки и носки, которые вся эта свора немилосердно рвала. Помогала и на год моложе ее Роза, самая красивая из всей семьи, при этом скромная и необыкновенно добрая.
По заведенному правилу старшие дети учили младших читать и писать, а тем, в свою очередь, вменялось в обязанность быстро и добросовестно делать домашние задания. Всем импонировала отличница Генриетта: перед экзаменами она вставала засветло и повторяла пройденный материал. А чтобы не проспать, привязывала к своей ноге веревочку, другой же ее конец — к кровати кухарки, встававшей раньше всех. Дернувшийся шнурок, по-видимому, и пробуждал ее от глубокого сна.
По воспоминаниям бабушки, их мать, следя за здоровьем и правильным развитием детей, не только интеллектуальным, но и физическим, придерживалась самых современных требований гигиены. Детскую постель следовало ежедневно перетряхивать. Размещая кровати, она руководствовалась самочувствием детей: склонные к простуде спали в солнечных комнатах. Внимательна была к их зрению и зубам. Каждого регулярно водила к лучшему варшавскому дантисту Франчишеку Кобылиньскому на улице графа Берга (позднее Треугутта), для осмотра и необходимого лечения. А потом, в качестве награды, угощала шоколадом в кондитерской Лурсэ на Краковском Предместье. И визит к зубному врачу переставал представляться кошмаром.
В каждом из девяти детей гены неприспособленных к жизни, впечатлительных интеллигентов Горвицев и сильных, стремящихся вверх карьеристов Клейнманов сочетались по-разному. Самая старшая Флора — энергичная, решительная, деспотичная, больше всех походила на мать. Вторая, Роза, унаследовала от Юлии практическую жилку, а от Густава — мягкость. Третья, Гизеллочка, тихая, скрытная мечтательница, склонная к меланхолии, казалась подлинной копией отца. У четвертой, рыжеволосой Генриетты, натура была посложнее: зачинщица ссор, она после жаловалась, что ее никто не любит. Янина, стремительная, как мать, получила в наследство от Горвицев интеллектуальные увлечения: с детства самой ее большой страстью были книги. Младшая Камиллочка, вроде бы тихая и менее всего требовавшая к себе внимания, из всех детей обладала, как потом оказалось, самым сильным характером.
Мальчики еще больше отличались друг от друга. Лютек и Стась своей способностью сохранять спокойствие и избегать конфликтов напоминали отца. Макс — вспыльчивый, смелый, уверенный в себе — не боялся никого и ничего. С раннего детства распирал его темперамент. Вечно он впутывался в какие-то драки и ссоры. О его выходках ходили легенды. Невероятно сильный физически, он в неполные три года передвигал по дому тяжелые вещи. Умный, способный, сообразительный, он с одного раза запоминал длиннющие стихи. Когда на похоронах отца самый старший из мальчиков семилетний Лютек должен был произнести кадиш над его гробом и, стиснутый толпой, не сумел выдавить из себя ни слова, пятилетний Макс отпихнул его и без запинки проговорил по памяти древнееврейскую молитву. Он создавал матери больше всего хлопот, и, может, поэтому она его больше всех и любила.