Страница 10 из 36
Мое упоминание Вернона и Линдсея подводит меня к теплому и благодарному признанию счастливого сотрудничества с моими студентами, сотрудничества, которым я наслаждался. В моих совместных публикациях (см. библиографию в «The Person in Psychology») в качестве соавторов, помимо Вернона и Линдсея, встречаются имена Хэдли Кэнтрила, Генри Одберта, Лео Постмена, Джерома Брунера, Бернарда Крэмера, Джеймса Гиллеспи, Томаса Петтигрю и дюжины других. Могу только надеяться, что они разделяли мое удовлетворение нашим совместным трудом.
В тридцатые годы психология быстро развивалась. Под влиянием мировых событий (депрессия, приход к власти Гитлера, угроза войны и другие трещины в социальном здании) усиливался социальный акцент исследований. Оказалось, что социальных психологов сравнительно мало. Таким образом, на меня ложилась большая ответственность. Совет исследований по социальным наукам (Social Science Research Council) и национальный Совет по исследованиям (National Research Council) хотели меня видеть в своих комиссиях; «Журнал патологической и социальной психологии» (Journal of Abnormal and Social Psychology) хотел видеть меня в качестве редактора. После того, как Боринг успешно провел заключительную разделительную черту между философией и психологией в Гарварде, он захотел, чтобы я принял руководство теперь уже окончательно независимым факультетом психологии. К нему присоединился Лешли, и я оказался третьим постоянным человеком в штате (1937). Удивительным для меня было избрание президентом Американской психологической ассоциации (American Psychological Association) на 1939 год.
Но самым важным событием этого десятилетия для меня была публикация моей книги «Личность: психологическая интерпретация» (Personality: A Psychological Interpretation, 1937). Как я уже сказал, эта книга «варилась» в моей голове с аспирантских дней. Я стремился дать психологическое определение области личности, как я ее вижу. Конечно, на мое ви́дение повлияли знакомство с социальной этикой, англо-американским эмпиризмом и немецкими структурной и персоналистической теориями. Я хотел сформулировать, насколько это было уместно, экспериментальную науку, но главное – хотел получить «образ человека», который позволил бы нам полностью тестировать любые демократические и человеческие возможности, которыми он может обладать. Я не думал о человеке как врожденно «хорошем», но я убежден, что, вообще говоря, американские психологи недооценивали человека, изображая его как пучок несвязных тенденций к реагированию. Я писал книгу не для какой-то конкретной аудитории. Я написал ее просто потому, что чувствовал, что должен определить новую область психологии личности, как я ее видел. Хотя существовали книги в родственных областях психогигиены и патологической психологии, свой подход я рассматривал как находящийся в традициях академической психологии, и чувствовал, что акцент должен быть на норме, а не на патологии. Хотелось также избежать жаргона и попытаться выразить свои мысли на правильном английском языке. В результате одни читатели восприняли книгу как сложную и претенциозную, другие назвали ее «классической», и в течение двадцати пяти лет она занимала положение более или менее стандартного чтения в этой области. Возможно, главное ее значение в том, что она определила (впервые) темы, которые хорошо сделанные тексты в области личности обязаны охватить.
Для утверждения главного положения (что возможна основательная психология человеческой личности) я должен был придумать и принять ряд довольно новых опорных положений. Главное среди них – понятие функциональной автономии . Далее, продолжил я, ни одна теория мотивации не может быть адекватной, если базируется на исключительном примате влечений и на реактивных аспектах человеческой природы. Я не решился использовать понятие цели Мак-Дугалла, потому что оно было связано с сомнительной теорией инстинктов. Я считал, что в течение жизни мотивы могут подвергаться и обычно подвергаются радикальным изменениям, и что движущая сила лежит в продолжающих действовать в настоящее время структурах личности, а не в каком-то анахроническом обусловливании прошлых мотивов. В книге также подчеркивалась игнорировавшаяся ранее тема выразительного поведения и выделялась проблема нормативного критерия зрелости. Книга затрагивала эпистемологическую проблему познания нами других личностей и вновь и вновь повторяла вызов, состоящий в том, что любая адекватная психология личности должна иметь дело с неотъемлемой уникальностью каждой личностной структуры. Естественно, последнее утверждение скандализировало читателей, считавших, что чтобы учесть индивидуальность человека, достаточно рассматривать ее как точку пересечения общих измерений. Я никогда не имел в виду, что дифференциальная психология неприменима к психологии личности, но настаивал, что наша наука виновна в игнорировании проблемы структурообразования. Когда в конце концов я предпринял полную переделку этого текста в целях модификации материала и упрощения изложения, то выбрал название «Структура и развитие личности» (Pattern and Growth in Personality, 1961).
Хотя моей главной интеллектуальной любовью всегда была теория личности, возможно, половина моих исследований и работ были связаны с более общими темами социальной психологии. Даже работая над «Личностью», я взял отпуск, чтобы как можно глубже разобраться в понятии «аттитюда», результатом чего стала глава под этим названием в книге К. К. Мэрчисона «Учебник социальной психологии» ( Murchison C. C. Handbook of Social Psychology, 1935). Об этом же интересе свидетельствует ряд моих статей по социальным аттитюдам и газетной психологии и книга «Психология радио» (The Psychology of Radio, 1935, совместно с Кэнтрилом).
Вторая мировая война предъявила к социальным психологам еще более серьезные требования. Хотя я служил в Комитете по чрезвычайным ситуациям в психологии в рамках Американской Психологической Ассоциации, но избегал предложений работы в правительственных агентствах. Я чувствовал, что мои способности не соответствуют постоянным и часто неясным требованиям, предъявляемым к новым агентствам, вдруг размножившимся в Вашингтоне. Я чувствовал, что если и должен внести какой-то вклад, это было бы лучше сделать, оставаясь в Гарварде. Телефоны раскалялись от вопроса: «Что мы знаем о гражданской морали?». Лично я не знал ничего. Но в сотрудничестве с Гарри Мюрреем я решил, что можно открыть некоторые полезные вещи, если провести семинар по теме «Исследование морали». Пока самого Мюррея не позвали в Вашингтон, чтобы он возглавил важный проект для Бюро стратегических служб, мы руководили рядом студенческих проектов в диапазоне от анализа характера Гитлера до изучения слухов и бунтов военного времени. Результатом была подготовленная (но не опубликованная) книга «Работы по морали» (Worksheets in Morale).
Семинар имел далеко идущие последствия. Он продолжался год за годом, постепенно сосредоточиваясь на том, что оказывалось наиболее настоятельной проблемой национального единства, а именно – на групповых конфликтах и предрассудках. Продукция этого семинара за 25 лет была грандиозной. Я скажу о ней позже.
Между тем были и другие требования военного времени. С момента прихода к власти Гитлера в 1933 году поток психологов-беженцев хлынул в Соединенные Штаты; среди них были многие лучшие ученые: Коффка, Штерн, Кёлер, Левин, Вернер, Эгон и Эльза Брунсвик и многие другие. Найти работу для таких звезд было несложно. Но «второй эшелон» не столь известных беженцев создавал серьезные проблемы. Вместе с Барбарой Бернс, Гарднером Мэрфи и другими я делал что мог для установления контактов с ними. Проблемы беженцев представляли большой интерес для социологов и психологов. Дж. С. Брунер и Е. М. Яндорф сотрудничали со мной в публикации анализа 90 личных документов, написанных бежавшими от Гитлера, под заголовком «Личность в социальной катастрофе» (Personality under Social Catastrophe, 1941).
Часть моего времени уходила на произнесение речей, полупопулярные статьи о морали и анализ слухов, проводимый для ежедневной колонки в газете «Boston Traveler», озаглавленной «Клиника слухов», в которой мы старались обезвреживать слухи военного времени. Мы классифицировали их на три типа: «пугала», «видения курильщика опиума» и «вбиватели клиньев». Третий тип, базирующийся на предрассудках и групповом антагонизме, был наиболее серьезным. Для значительной части этой работы я использовал исследования моего студента Роберта Х. Кнаппа. Вскоре мы с Лео Постменом объединили усилия, прочтя вместе курс по расовым отношениям для бостонских полицейских и опубликовав книгу «Психология слухов» (The Psychology of Rumor, 1947).