Ничей ребенок

Не стану описывать концерт мистера Кокса. Некоторые подробности, о которых я здесь распространялся, можно объяснить тем, что первая встреча с гением, естественно, врезается в память навеки, и к тому же подробности эти в известной мере показывают, какое место занимал мистер Кокс в тогдашнем фешенебельном обществе. Я должен только еще добавить, что перед каждым музыкальным произведением мистер Кокс читал пояснительную лекцию, смысл которой был настолько темен — во всяком случае, для меня, — что мне хотелось, чтобы он объяснил свои объяснения. Быть может, внимание мое было несколько рассеянно, потому что во время концерта мистер Кокс то закрывал окно, так как оттуда тянуло сквозняком и летела сажа, то снова открывал его из-за жары в комнате. Один раз в публике послышалось сдержанное хихиканье, что грубо нарушило исполнение симфонии негров байту, состоявшее в том, что исполнитель колотил в частом стаккато по «до» первой октавы в ритме «там-там», «там-там», «там-там», переходя постепенно от пианиссимо к фортиссимо. Возможно, слушатели слишком многого ждали от этой симфонии, так как перед началом ее мистер Кокс заявил, что она закладывает основы всей музыки будущего. Впрочем, Бетти и герцогиня аплодировали громко и усердно.

Как только окончилась демонстрация пианистической виртуозности, многие удалились с подчеркнутой, как мне показалось, поспешностью. Но кое-кто из дам медлил уходить, и их познакомили с мистером Коксом. Его манера представляться дамам заинтересовала меня. Каждой из них он отвешивал утрированно низкий поклон, закрывая при этом глаза и плотно сжимая губы, будто проделывал некое особо сложное гимнастическое упражнение, и так тряс головой, что пряди длинных жидких волос стремительно летели вперед. Затем вдруг, словно лев, взмахивающий гривой, он откидывал голову назад и выпячивал челюсть со всей агрессивностью человека, умеющего показать товар лицом, — волосы снова отлетали назад, а мистер Кокс выбрасывал вперед длинную костлявую лапу и принимался усердно трясти ею руку своей жертвы; коварно похохатывая, он говорил при этом:

— Оч-чень рад. Ка-анцерт вам понравился, надеюсь?

Что пели ему в ответ сирены, мне так и не довелось узнать, потому что рядом со мной вдруг вынырнул откуда-то Рэндл, мой приятель-американец.

— Ну, Брэйзуэйт, как? — спросил он.

— Удивительное исполнение, — пробормотал я. — Признаться, никогда не слышал ничего подобного.

— А что я вам говорил! — обрадовался он, истолковав мои слова как выражение восторга. — Шарлемань умеет показать товар лицом. Знает, как надо обработать этих олухов. Я хочу вас познакомить. Мне думается, это как раз то, что вам нужно. Может, Шарлемань вам еще пригодится. Да что и говорить, нет у вас, англичан, умения показать товар лицом, тут вы даете маху. А у нас есть что показать, и мы знаем, как это делается. Я хочу, чтобы вы поладили с Шарлеманем. Вы мне нравитесь. Нет в вас этого британского зазнайства. И Шарлеманю вы понравитесь, уверен. Мы вас возьмем в работу. Ну как, познакомить?

Плененный стремительным красноречием мистера Рэндла, я чуть было не воскликнул: «Ну, разумеется!», но вовремя вспомнил, что моя роль — роль скромного британца, который нуждается в том, чтобы его «взяли в работу», и сказал:

— Весьма признателен и почту за честь…

Милейший мистер Рэндл повлек меня к высокому алтарю, где неподражаемый Шарлемань «показывал товар лицом» перед группой дам, пребывавших в некоторой растерянности, но явно польщенных вниманием гения.

— Прошу прощения, мистер Кокс, — обратился к нему Рэндл. — Одну минуту.

— Оч-чень рад, — заученно произнес мистер Кокс.

— Хочу представить вам своего приятеля, мистера Брэйзуэйта. Рьяный ваш поклонник, просто спит и видит, как бы с вами познакомиться.

— Он dong le mouvemond?[8] — спросил мистер Кокс надменно.

— Поэт — пишет для «Нового глашатая» еженедельные обзоры артистической жизни Лондона.

Мистер Кокс схватил мою руку.

— Оч-чень рад познакомиться, мистер Брэйзуэйт!

Тут я почувствовал, что действительно ни в малейшей степени не владею искусством показывать товар лицом, ибо решительно не знал, что сказать мистеру Коксу, и смог только промямлить что-то вроде: «Почту за честь, смею уверить…»

— Так вы поэт, а? — спросил мистер Кокс.

Я запротестовал против узурпации этого наипочтеннейшего звания, но признался, что иной раз пробую писать стихи.

— Поэту в нашем мире приходится пропахивать очень и очень длинную борозду, — заявил мистер Кокс, преподнеся это изречение как плод собственных размышлений и зрелой мудрости. Но позже я выяснил, что в Америке, на Среднем Западе, это одно из самых ходовых выражений.

— Еще бы! — сказал Рэндл.

И оба они возликовали по поводу очень и очень длинной борозды, какую приходится в нашем мире пропахивать бедняге поэту.

— Вольтер стал миллионером, — начал я робко.

— В наше время вся эта средневековая чушь не в ходу, — сообщил мне конфиденциально мистер Рэндл. — Старье. Вольтер отличный малый, но живи он в двадцатом веке, ему тоже пришлось бы научиться показывать товар лицом.

Мистер Кокс, очевидно, утратил интерес к разговору, как только мы отклонились от темы о его особе. Он довольно круто повернулся к нам спиной и возобновил беседу со своими титулованными овечками. Но от Рэндла не так-то легко было отделаться. Едва мистер Кокс в сопровождении двух дам — слева и справа от него — шагнул к двери, как мистер Рэндл бросился ему наперерез. Я не слышал, что именно говорил Рэндл, но в ответ мистер Кокс тряхнул волосами, кашлянул и с величавым видом произнес во всеуслышание:

— Н-нет, не могу. Я еду с герцогиней. Но как-нибудь вечерком притащите его. По пятницам я с девяти дома.

Несколько дней спустя мы с Рэндлом весьма скромно пообедали и, по так называемому «голландскому» обычаю, каждый оплатив свой счет, отправились к мистеру Коксу. От недостатка жизненного опыта я вообразил, что человек, обладающий таким умением показывать товар лицом и столь высокими аристократическими связями, должен жить если не в роскоши, то, во всяком случае, в довольстве и комфорте. Точного адреса Шарлеманя Кокса я не знал, знал только, что он проживает в «приличном районе», где-то в юго-западной части города; это наводило на мысль о солидной буржуазной зажиточности.

Я представил себе корректного лакея и огромный зал с роялем, где на стенах развешаны офорты Уистлера, а может быть, и одна-две гравюры Утамаро.[9] Сойдя с автобуса, мы направились к узенькой улице, и с нее сразу свернули в переулок, по одной стороне которого тянулась длинная глухая стена, а по другой — выстроился ряд лавчонок с односкатными крышами; в лавчонках торговали подержанным платьем, сластями, табаком, газетами и жареной рыбой с картофелем. Все это носило явно пролетарский характер.

— Господи боже мой, вот уж никак не думал, что тут могут быть такие закоулки, — сказал я.

— Живописно, а? Можете быть уверены, Шарлемань сумеет разыскать живописный уголок в любом старом европейском городе.

Мы подошли к мощеному двору, вокруг которого теснились прокопченные домишки из желтого кирпича; двор еле освещался единственным газовым фонарем с разбитым колпаком. Живописно? Я думаю, что то, что иностранцу кажется живописным, для местного жителя — чаще всего лишь нищета и убожество. Рэндл постучал в дверь одного из этих мало привлекательных жилищ, и некоторое время спустя ее открыл какой-то мальчуган. Он подозрительно уставился на нас.

— Вам чего?

— Привет, малыш! — сказал Рэндл весело. — Мистер Кокс дома?

— Сперва вытрите получше ноги, а потом уж поднимайтесь по лестнице, — сказал мальчуган и захлопнул за нами дверь. У меня немедленно защипало в носу и в горле: на нас пахнуло таким букетом запахов, какой можно сравнить лишь с прочно устоявшейся вонью очень старого и очень запущенного курятника. Тут было все: испорченная канализация, небольшая утечка газа, не слишком тщательная уборка с помощью сырой тряпки, намотанной на швабру, неистребимые следы бесчисленных обедов, ужинов, завтраков… наверное, и святой, пребывающий в апостольской скудости, почувствовал бы отвращение. Крохотный желтый язычок света из газового рожка только сгущал темноту — без него было бы чуточку светлее. Пока мы, спотыкаясь, взбирались по лестнице, я все время зажимал нос платком — это было попросту необходимо. «Умение показать товар лицом?» — недоумевал я.

8

Искаженное «dans le mouvement» — современных, передовых взглядов (фр.).

9

Утамаро Китагава (1753–1806) — японский мастер цветной ксилографии и живописец.