Страница 94 из 102
- Знаешь, я и сам давеча подумал… Годы мои преклонные, а уйти в могилу, не простив уродца, было бы прискорбно. Ты не сомневайся: данному мною слову изменять не хочу - и ему престола не завещаю. Галич только твой! Но зачем совсем уж упорствовать и гноить несчастного? Хоть какой-никакой, а сын. Дам в кормление, например, Перемышль. Пусть переберётся со своей попадьёй окаянной, коли так случилось… Я ведь тоже разрывался между Ольгой Юрьевной и Настасьей… Эхе-хе, грехи наши тяжкие!.. И коль скоро ты сам поднял этот вопрос, я, пожалуй, пойду навстречу. Нынче же отправлю гонца в Путивль. Как ты думаешь?
Младший вида не подавал, что ему разговор этот неприятен, шелестел пергаментами по-прежнему, кротко покивал:
- Так и надобно поступить, отче. По-христиански, по-человечески. Я тобой горжусь, ты великий князь!
Осмомысл поёжился:
- Мальчик мой, мальчик мой! Как нам мало отпущено жизни! Не успел оглянуться - весь уже седой и в морщинах. «Всё ещё впереди!» - казалось. Без конца откладывал «на потом». А упущенные мгновения никогда не вернутся. Ты себе представь: ни-ког-да! Недодумал, недолюбил, недостроил, недоузнал… Лишь сыра-земля впереди. И забвение - моментальное, неизбежное забвение - мир уйдёт вперёд, про меня забыв…
Сыну стало жалко отца - встал перед родителем на колени и поцеловал край его кафтана. Произнёс душевно:
- Не забудут, отче. Галич станет помнить всегда. Славное твоё время, возведённые храмы и монастыри, школы и приюты. Силу, мощь, достаток! Бедную мою маменьку… Ты войдёшь в анналы.
Ярослав невесело усмехнулся:
- Если только крохотной строчкой!
- От иных не остаётся ни единой буковки… Растворилась дверь, и вошёл взволнованный Миколка Олексич:
- Батюшка, мой свет! Горюшко у нас. Не вели казнить, а вели слово молвить.
- Так скорее ж молви! - разрешил правитель.
- Болеславушке Святославне дурно сделалось. Где стояла, там и упала, болезная. Отнесли в одрину и хлопочут возле нея, но она покуда без чувств.
Сделавшись бледнее извёстки, Осмомысл поднялся:
- Что ж такое, Господи? Вроде не хворала ничем… Вызвать лучших лекарей, знахарей - всех, кто понимает. Умереть не дадим! - И заторопился к снохе (а фактически - жене) в терем.
Вскоре к Болеславе возвратилось сознание, но с постели встать уже не смогла - что-то жгло её изнутри, подрывая силы. Никакие средства не помогли. За неделю растаяла как свеча и скончалась в муках. Мы теперь бы сказали - скоротечное белокровие; но тогда просто говорили - «трясовица» и «потягота». В общем, «Бог забрал».
Для владыки Галича это было страшным ударом. Он едва стоял на ногах во время заупокойной службы. А когда гроб с покойной опускали в склеп церкви Пресвятой Богородицы, князь упал на колени и в слезах воскликнул:
- Славушка моя дорогая… Не хочу прощаться… Скоро мы увидимся…
Шёпот пошёл в народе. Бормотали: «Смерть себе пророчит!» Нескольким боярыням стало дурно.
5
За три года жизни в Путивле старший сын Осмомысла успокоился совершенно, даже меньше пил. Всё прошедшее виделось ему каким-то далёким, незначительным, даже смехотворным. Для чего было бороться с отцом, доставлять родителям неприятности, мучить - и себя и других? Счастье не во власти, не в решений чужих судеб; счастье в тихой семейной жизни, воспитании детей и собак, в собственном крольчатнике. Да, Владимир отдался любимому делу с новой силой, целое хозяйство завёл, шкурки отдавал на продажу. Помогал сестре пережить разлуку с супругом и сыном, а потом вместе с нею радостно встречал возвратившегося Игоря. Правда, отругали Овлура, не сумевшего вызволить обоих, и хотели вновь его направить - за Владимиром-младшим. Так бы и случилось, если бы не вестник-половец, прискакавший с грамотой от хана Кончака. Из неё узнали, что в донецких степях поженились княжич и ханша и молодожёны в скором времени собираются приехать на Русь. Радость была великая, Евфросинья больше не плакала, не стенала, стоя на городской стене и часами вглядываясь в даль, а порхала бабочкой и могла говорить только о наследнике.
- Как ты думаешь, - спрашивал её брат, - мне племянник разрешит остаться в Путивле? Я уже прикипел к этому уютному городку. А перевозить кроликов и борзых в Новгород-Северский - значит потерять по дороге половину зверья. Жалко Божьих тварей.
- Да конечно же разрешит, - уверяла Фрося. - Вы с ним ладите. И приглянешь за ним на первых порах, посоветуешь что-нибудь, поддержишь. Мне спокойнее будет, если ты останешься.
Так и получилось. Новобрачные прибыли по весне 1186 года. Княжич выглядел повзрослев прежнего, вёл себя степенно и вдумчиво, а его юная супруга оказалась уже с приличным животиком, пребывая на седьмом месяце. Всем она понравилась очень - обаятельная, живая, птичка пеночка. Вскоре её крестили, нарекли Агафьей, а потом провели бракосочетание по церковным канонам.
Дядя и племянник вновь установили тёплые отношения, вместе проводили свободное время и рассказывали друг другу разные байки: старший - о жизни в Галиче, Польше, Червене, младший - о половецком плене. Только петь под гусли не пел, сколько ни просили, - говорил, что сейчас сочиняет некую песнь о походе отца и не хочет показывать работу незавершённой.
Но в июне у Агафьи-Аюль родилась прелестная девочка, и крестить её приехал Игорь вместе с семейством. Торжества были шумные, весь Путивль гулял, а на третий день пира молодой отец попросил принести ему гусли. Извинился перед родителем - дескать, вещь ещё не совсем закончена, есть неточности и провалы, но по случаю праздника хочет обнародовать.
- Что же это, гимн? - улыбнулся князь. А Владимир-младший потупился:
- О, какое! Не с моими скромными силами гимны слагать. Это простое Слово… о твоём, тятенька, полку… - И, пройдясь пальцами по струнам, затянул проникновенно: - «Не пришло ли время, братие, начать, по обычаю предков, трудную повесть о полку Игореве, Игоря Святославича?..»
Все притихли и внимали сосредоточенно. При повторных строках: «О, Русская земля! Ты уже за холмом!» - на глаза многих наворачивались слёзы. А проникновенный плач Ярославны Фрося не могла выслушать без рыданий; еле сдерживала себя, чтоб не прерывать сына. И Овлур, возведённый в бояре, сидя с новобрачной - дочкой тысяцкого Рагуила, заливался краской, слушая те места, где упоминалось его участие в бегстве Игоря.
Несмотря на печальный сюжет, песнь окончилась здравицей в честь владыки Новгород-Северской земли - на подъёме, на высоком звучании.
Долго в тишине звенела струна. Все молчали. Не было сомнений: «Слово» хорошо, ярко, сочно; но понравится ли оно самому герою? Ведь поход его провалился, столько человек погибло впустую. Надо ли об этом упоминать? Может, лучше смолчать?
Игорь Святославич тяжело дышал, глядя на узор белой скатерти. Наконец посмотрел на отпрыска с болью, мрачно произнёс:
- Ну и песнь… я не ожидал… думал, снова будет что-то цветистое, неуклюже-льстивое, как обычно… Ты ж отважился правду сказать о моей ошибке… Как сие назвать?
Сын ответил сухо:
- Называй как знаешь. Я иначе не мог. Пусть поход твой послужит уроком для других горячих голов.
У отца на устах промелькнула улыбка:
- Чепуха. Люди не учатся на чужих ошибках. Посему вот мой приговор: «Слово» твоё прекрасно, спору нет, но забудь его навсегда, да и всё забудьте, кто слушал. Вроде его и не было. А узнаю, Володимере, что в другой раз кому-то спел, - мы с тобою рассоримся. Коль не хочешь со мной ругаться, вычеркни из памяти навсегда. Обещаешь?
- Обещаю, отче.
Прибежали скоморохи, начали потешить пирующих, и досадное впечатление от творения молодого князя постепенно изгладилось. Лишь потом, после завершения праздничного застолья и ухода Игоря, несколько человек подошли к Владимиру, чтобы выразить ему своё восхищение «Словом». В том числе и Фрося - обняла наследника, крепко поцеловала в щёку: