Страница 19 из 102
Поздним вечером Пётр Бориславич, помолясь, собирался уже лечь в постель, как к нему в келью постучали. И вошедший перепуганный инок сообщил:
- Батюшка, мой свет, призывают тебя к себе настоятель отец Мефодий и какие-то светские, понаехавшие к его преподобию.
У боярина вспотели ладони:
- Кто такие? Для чего я им?
- Не могу знать, не сподобился.
- Передай: я сейчас оденусь и выйду.
Светскими оказались галицкий боярин Кснятин Серославич и ещё двое гридей. А приехали они в монастырь по приказу Владимирки - князь велел привести престарелого учителя пред свои ясны очи.
- Что, немедля? - удивился вельможа. - До утра не терпит?
- Ни мгновения, - отрубил Кснятин. - Наши жизни - в твоих руках.
- Господи помилуй! Отчего же так?
- Скоро всё узнаешь.
Вид Владимирки поразил наставника: бледный, потный, с синими кругами под глазами; на владыку богатейшего княжества он не походил, а скорее напоминал испуганного ребёнка. Бросившись навстречу боярину, повелитель Галича взял его за оба запястья, с силой сжал и проговорил:
- Ты моя надёжа, Петро. Коли сделаешь, как я попрошу, будешь есть на золоте и ходить в шелках да сафьяне! Обещаю!
- Княже, княже, - не спеша произнёс Пётр Бориславич, мягко отнимая у него руки, - не части, я ж пока и в толк не возьму, что ты хочешь от меня, недостойного.
Тот отпил из чаши вина, вытер бороду, начал объяснять более спокойно. Первое: как ему доложили, у боярина прекрасные отношения с Изяславом и Гейзой, и другого посредника трудно подыскать. Далее: обращаться не к ним самим, а сначала передать покаянное письмо от Владимирки - для венгерских рыцарей и венгерского архиепископа, находящегося в расположении войск. Убедить их изустно. Смысл один: мир и жизнь на любых условиях. Наконец последнее: если ничего не получится и зловредные победители ответят отказом, отравить обоих - ядом из фамильного перстня с изумрудом.
Бориславич ахнул и невольно закрыл одной ладонью другую, защитив от света роковое кольцо.
- Да откуда ж тебе про отраву известно? - вымолвил вельможа.
- Слухами земля полнится. Ты ведь в Перемышле человек известный… Ну, Петро, говори скорее: что, согласный ли мне помочь, сделаешь по совести?
Престарелый учитель ответил:
- Нет, светлейший княже, от сего уволь. Мухи пальцем не трону и на склоне лет убивать никого не стану. Прямо говорю. А доставить грамоту архипастырю и унгорским рыцарям - это попытаюсь. И скажу ещё от себя, дабы убедить. Но получится, нет ли - на то воля Божья. У Владимирки прояснилось лицо, просияли глаза. Даже улыбнулся немного:
- И на том спасибо. Вот, бери письмо. Под покровом очи выйдешь незаметно из города - на воротах стражники предупреждены. Ну, а там уж - на своих на двоих. - И слегка пальцем погрозил - больше в шутку, чем серьёзно: - Но без доброй вести не возвращайся. Лучше сразу травись из этого перстня!
- Понимаю, Володимере. Приложу весь остаток сил.
6
Лагерь киевлян охранялся неплохо, но Петра Бориславича знали все, и его пропустили без промедления. Поначалу он зашёл в шатёр к своему ученику - Ивану Берладнику. Тот, увидев пестуна, чуть не подавился зелёными щами, поданными на завтрак. Удивлённо пробормотал:
- Господи, Петро! Вот не ожидал! Ну, садись быстрее и рассказывай, как ты очутился у нас. Рад вельми, что недуг твой минул. Кушать хочешь?
Но когда узнал о письме Владимирки, сразу помрачнел. И глаза сделались колючими, волчьими. Медленно спросил:
- Что ж ты станешь делать? Хлопотать за гадину? Пожилой учитель замялся:
- Но ведь я же дал ему слово…
- …за ублюдка, отравившего собственного брата, моего отца?
- Ваня, это слухи. Мы ж не знаем точно!
- …за мерзавца, погубившего безоружных унгорских лыцарей?
- Да, но он считал их своими врагами!
- …за проклятого самозванца, княжащего вместо меня?
- Нет, по старшинству он имеет право!.. Ростиславов сын резко встал из-за невысокого походного столика; а поскольку в руке его был зажат хлебный нож, вид рассерженного Берладника не внушал особого благорасположения.
- Отдавай письмо! - прорычал Иван. - Живо! Ну? На скатерть!
Оскорбительный тон боярину не понравился. Он хотя и выглядел тютей, тюфяком, мягкотелым созданием и старался сглаживать все конфликты, но не забывал о достоинстве и своём знатном происхождении; грубо помыкать собою никому позволить не мог. Встав напротив, Пётр Бориславич негодующе потряс дряблыми щеками:
- Я не смерд, Иване. Под твою дудку не пляшу.
- А под чью? - Капелька слюны, вылетевшая изо рта Берладника, описав дугу, оказалась на мясистом носу учителя.
Тот демонстративно вытер её ладонью:
- И плеваться в меня не след. Видно, плохо я тебя обучил достойному поведению.
Пальцы бывшего его подопечного сжали рукоять хлебного ножа - так, что ногти сделались белыми:
- Не отдашь, Петро?
- А иначе - убьёшь?
- А иначе - убью.
У вельможи вырвался досадливый вздох:
- Не стращай и очами не зыркай, вьюнош. Не тебе и не мне решать, прав Володимерко или нет. Я письмо доставлю по назначению. А уж там - не моя печаль. - С сожалением покачав головой, пожилой наставник повернулся к нему плечом.
- Коли не отдашь, нашей прежней дружбе - конец! - как-то жалобно крикнул молодой человек.
Дядька не ответил и направился к выходу. А Берладник поднял руку с ножом, чтоб вонзить его в спину Бориславича, размахнулся - и воткнул с обидой в столешницу, продырявив скатерть. И склонил низко бычью шею, чуть не плача…
Ну, а покаянная грамота, побывав у архиепископа и венгерских рыцарей, сделалась предметом долгого разговора Гейзы с Изяславом. Первый не желал поддаваться посулам (а в письме галицкий правитель обещал горы драгоценностей королю и все спорные вотчины - киевскому князю) и настаивал на суровом наказании; а второй склонялся взять богатый выкуп, присоединив к сыновьей Волыни целиком Перемышльскую землю - с Ярославлем, Звенигородом, Городком и Вишней.
- Володимерко вскоре и сам помрёт, - говорил киевлянин венгру, - он ведь пишет, что сильно ранен.
- Я ему не верю.
- Мы на слово полагаться не будем. Пусть вначале привезёт обещанное добро, золото, меха. Грамоты составим об его отказе от владения заветными волостями. Приведём к кресту…
- К моему кресту! - неожиданно горячо сказал Гейза. - Ибо есть патрикула!
А патрикулой назывался крестик, сделанный, по преданию, из частиц Креста, на котором был распят Сын Божий. Эта священная реликвия находилась при венгерском дворе больше двух веков и всегда бралась королями в походы.
- К твоему кресту, - согласился Изяслав, - крестоцелование он нарушить не сможет. А тем паче - патрикулы!
В общем, договорились. И отправили Петра Бориславича в Перемышль - передать Владимирке свой ответ. Тот, узнав о решении победителей, чуть ли не в присядку пошёл - всплёскивал руками, хохотал и тискал посредника, мало походя на израненного воина, отдающего Богу душу. Радостно гудел:
- Всех озолочу - и тебя, и их. Подпишу любые пергаменты. Поклянусь на любом кресте - лишь бы вырваться из этого плена, голову спасти. Потому как золото - дело наживное, вотчины - сегодня нет, завтра снова есть, а вот новая голова вырасти не сможет: лично проверял на других!
Пётр Бориславич, чувствуя себя невольным участником недостойной игры, лишь смотрел с укором, но владыке Галича возражать не смел.
Около недели ушло на посылку Избыгнева Ивачича в стольный град на Днестре, сборе там под присмотром Осмомысла требуемых богатств и доставку их обозом к Перемышлю. Церемония крестоцелования проходила в замке Голые Горы, где присутствовал и Пётр Бориславич, всё подробно описавший в своём дневнике. Побеждённого князя привезли лежащим на дрогах, он был бледен и стонал от Несуществующих ран. Поднимали его под белые ручки Кснятин Серославич и Избыгнев Ивачич. Поклонившись собравшимся рыцарям, Изяславу и Гейзе, галицкий правитель шёпотом попросил у них извинения, выражал покорность и едва ли не на коленях умолял короля и великого князя по-отечески отнестись к Ярославу-Христофору, сделав его вассалом Венгрии и Киева. «Не сегодня-завтра я умру от ран, - лепетал Владимирко, - и мой долг - позаботиться о единственном сыне…» Многие при этих словах понимающе вздыхали. Наконец появился венгерский архиепископ с патрикулой в руках и поднёс её к губам повелителя Галича. Тот облобызал этот крошечный крестик столь благоговейно, что никто не усомнился в искренности его помыслов.