Страница 53 из 105
Очень редко им удается придать делу, которое они ведут, достаточно интереса, чтобы привлечь всеобщее внимание; им не хватает для этого красноречия. Правда, его и не требуется для пошлых и темных дел, которые они берутся защищать. В этих случаях пусть они лучше ограничиваются областью юриспруденции и не гонятся за славой ораторов, на которую все они имеют тайные или, вернее сказать, нескромные притязания.
Ничего не может быть скучнее знаменитого адвоката, когда вы больше уже не нуждаетесь в нем, как в законоведе!
Докладные записки адвокатов обычно бывают полны грубых выпадов; но на эти грубости никто уже не обращает внимания, так как всем известно, что брань адвокатов неубедительна и ничего не доказывает.
Адвокаты, исключив из своих списков знаменитого Ленге, причинили ему много невзгод. Не должны ли они были во имя его талантов оправдать его, вместо того чтобы еще больше раздражить этим исключением? Они отнеслись снисходительно ко многим своим товарищам, гораздо более виновным, чем он; но дело в том, что лицемер труслив и всегда настороже; горячий же, искренний человек весь отдается своему пылу и этим губит себя. Как и все беспристрастные и справедливые люди, я всегда буду сожалеть о том, что больше не услышу голоса этого единственного среди адвокатов оратора, а его исключение останется навсегда темным пятном на их сословии.
Пестрота законов и разнообразие обычаев превращают самого знающего юриста в полного невежду, стоит ему только очутиться в Гаскони или в Нормандии. В Верноне он проигрывает процесс, который выиграл бы в Пуасси. Пригласите самого способного в деле консультации и защиты, и окажется, что он вынужден пригласить и собственного адвоката и собственного прокурора, как только ему придется выступать в процессе, который ведется в другой провинции.
118. Университетские профессора
Благодаря привычке учить детей эти профессора или учителя часто сами впадают в литературное детство, думая, что могут поучать весь мир. Видя с высоты своих кафедр только восхищенные лица юных слушателей, они скоро начинают приписывать себе исключительный ум и безупречный вкус, заявляют об этом в классах и имеют глупость повторять это и в других местах. Они никак не могут отделаться от наставнического тона. Он въедается, как ржавчина.
Если и они знают латынь, то дух французского языка усвоен ими плохо, а потому-то они родной язык и бранят. Было бы гораздо лучше изучить его, вместо того чтобы на него клеветать. Они делает вид, что относятся с презрением к произведениям наших великих писателей; но можно биться об заклад, что они далеко не всегда их понимают. Можно было бы не обращать внимания на их педантичный тон, если бы они не осмеливались вносить его иногда в общество и не решались высказывать своих мнений о людях, к которым они недостойны были бы попасть в ученики.
Латинисты, исключенные из литературного мира за бездарность, педантизм и глупые предрассудки, должны бы ограничиваться преподаванием грамматики и синтаксиса, составляющим их настоящее ремесла, и воздерживаться от критики литературных гениев.
Они обычно изводят своих учеников, так что те теряют к ним всякое чувство дружбы и благодарности и начинают их ненавидеть. По окончании же учения, когда юноши вступают в общество, к этому присоединяется еще и презрение, так как они сами убеждаются в бездарности и глупости своих учителей.
Учебный план крайне несовершенен; он ограничивается изучением определенного количества латинских слов, так что по выходе из коллежа приходится самому переучивать и перечитывать заново все прочтенное в школе, чтобы почувствовать красоту, силу и тонкость классических произведений.
Большинство получает отвращение к наукам и учению именно по вине своих первых нелепых преподавателей. Нужно, чтобы сами они были очень уж ненавистны, чтобы сделать литературу противной юным и чувствительным душам.
119. Начальные школы
Всем известны многочисленные несовершенства схоластического образования; известно, как дорого дается понимание Вергилия и нескольких страниц из Тита Ливия. Но в крайнем случае можно обойтись без знания этого языка, тогда как каждому совершенно необходимо уметь читать, писать и считать.
И вот оказывается, что и эти простейшие знания достаются не просто и что в этом отношении столица не намного опередила самую захолустную венгерскую деревеньку.
Счастливую пору детства подвергают всяческим огорчениям и ежедневным наказаниям. Разве слабость, свойственная этому возрасту, не должна бы пробуждать и заботу и внимание к нему? Войдем в одну из начальных школ. Мы увидим там слезы на детских щеках, услышим стоны и плач, словно страдание — удел детей, а не взрослых. Мы увидим там учителей, одна внешность которых вызывает ужас: в руках у них хлысты и линейки, с помощью которых они разговаривают с существами, находящимися на заре человеческой жизни.
Что же делает старший регент церкви Нотр-Дам, стоящий во главе этих школ? Почему не старается он обуздать это варварство? Он заботится о том, чтобы каждый учитель исповедывал католическую апостольскую римскую религию, и в то же время разрешает ему быть грубым и жестоким, разрешает бить невинные создания во имя креста Иисусова и во славу катехизиса Кристофа Бомона!{216}
120. Евреи
В Париже их очень много, и хотя здесь нет синагоги, они все же совершают при закрытых дверях все свои древние обряды, полные предрассудков. Терпимости властей в этом отношении дальше идти некуда. Торговлей евреи занимаются совершенно свободно; их браки считаются законными, тогда как протестантские не признаются таковыми. Дети евреев пользуются всеми правами; их духовные завещания имеют юридическую силу, в то время как каждый протестант в глазах закона является незаконнорожденным, не имеющим ни отца, ни матери. У одного немецкого еврея, переселившегося из Голландии и купившего поместье в Пекиньи, оспаривали право назначать священников в приход, находящийся на его земле; но он выиграл процесс, и теперь, живя на улице Сен-Мартен{217}, этот удачливый еврей, не верящий в Христа, назначает священников и каноников в амьенскую епископальную церковь!
121. Королевские цензоры
Это самые полезные для заграничных типографов люди. Они обогащают Голландию, Швейцарию, Нидерланды и прочие страны. Они так трусливы, так мелочны, так робки, что решаются давать свое одобрение только самым незначительным произведениям. И кто сможет их за это осудить, раз они несут личную ответственность за все, что ими одобрено? Поступать иначе значило бы подвергать себя бесславной опасности.
Благодаря тому, что они помимо воли налегают на ярмо, которое и без того давит страну, этот гнет становится еще тяжелее, и рукопись летит в другие страны, где господствуют разум и разумная свобода. Между прочим, по странному противоречию, едва произведение появится в печати, — перед ним раскрываются врата столицы, и запрещенные книги после нескольких незначительных формальностей расходятся гораздо быстрее тех, которые получили одобрение цензора, ибо последние до своего появления в свет проходят бесконечный ряд всевозможных формальностей.
Некто Клод Морель{218}, доктор Сорбонны и королевский цензор, которому поручено было рассмотреть перевод Корана, заявил, что он не нашел в нем ничего противного католической религии и чистоте нравов!
Существует некоторая разница между римским цензором и цензорами памфлетов и брошюр; между Катоном-цензором и цензором Кокле{219}.