Страница 32 из 105
Если бы я был богат, для меня было бы наслажденьем давать такие обеды, но меню их состояло бы из простых блюд, и меня радовало бы видеть вокруг себя как можно больше беседующих и кушающих гостей.
В прежние времена таких людей называли паразитами. Оскорбительное и глупое название, придуманное скупостью, черствостью и эгоизмом! Вполне естественно, что тот, кто не имеет своего стола (в Париже стол очень дорог), ищет знакомого, который мог бы пригласить его разделить с ним свой обильный обед. Сочувствие нищете многих честных людей, удовольствие накормить ближнего и поддержать его здоровье вызывают в чувствительном человеке желание разделить с ним свою трапезу. Хозяин дома должен быть благодарен тем, кто верит в его доброе сердце настолько, чтобы придти к нему и попросить его уделить ему часть еды, которой у него слишком много и которую он один не мог бы съесть, не причинив себе расстройства желудка.
Земля — это общий стол, накрытый создателем; и как птица, схватывающая на лету зернышко, чтобы унести его в свое гнездо, так и поэт, идущий обедать к откупщику и восхищающий его своим аппетитом, — оба одинаково берут то, на что имеют полное право.
Увы! Мы все только временные гости на земле. Сегодняшние хлеба и плоды принадлежат настоящему поколению, а не тому, которое придет ему на смену. Пусть же это поколение пьет вино, которое созрело на его глазах, и ест овощи, за ростом которых оно наблюдало. Природа в будущем возобновит круг своих благодеяний для других людей. Завтра мы исчезнем; так неужели же мы откажем в обеде нашему брату и бесчеловечно запрем свою дверь, чтобы в одиночестве пожирать свои припасы? Разве бывает аппетит, когда обедаешь один? И не бо́льшую ли пользу приносит трапеза, за которой раздаются веселые возгласы и сияют улыбки гостей?
Пусть же имя паразит, которое дают честной нищете, имеющей право на стол богачей, навсегда исчезнет из нашей речи как слово оскорбляющее человечество; пусть его никогда больше не произносят, особенно в Париже, где, благодаря более мягким и человечным нравам, его уже начинают постепенно забывать. Пусть этим словом пользуется только жестокий и злой человек, скрывающийся в уединении из боязни, чтобы его не разгадали, да бедняк, которому самому подстать идти обедать в гости и у которого на столе еды бывает в обрез.
57. Монарх
Король для парижан то же, что модель, стоящая посреди работающих с нее рисовальщиков. В столице каждый старается сделать его портрет. Его зарисовывают, изображают со всех сторон, причем в большинстве случаев портрет получается неудачным и мало похожим на оригинал. Тот, кто стоит от него далеко, замечает одни только главные черты, передаваемые молвой; а голос ее обычно весьма неясен. Тот же, кто подходит близко, видит лишь внешний облик человека; тонкие духовные черты от него ускользают. Послушайте лакея, который раздевает монарха; придворного, сопровождающего его на охоте; солдата, который за него сражается; чиновника, являющегося с прошениями; литератора, который его подкарауливает; философа, который его жалеет; народ, судящий о нем по ценам на продовольствие, — все это будут отличные друг от друга портреты. Никто не читает в глубине его души; одно только время создает правдивый портрет. И хотя нет никого, кто был бы более на виду, чье сходство, казалось бы, легче всего уловить, тем не менее не остается ли характер Людовика XV для нас и до сих пор все еще неразгаданной тайной?
58. Изменчивость правительства
В Афинах один иностранец, придя в балет, увидел пять масок, пять костюмов и только одного танцора. А кто же будет, — спросил он, — изображать остальных действующих лиц? — Один и тот же человек, — отвечали ему. — Один и тот же?! Но в таком случае у него в одном теле несколько душ! Таково французское правительство. Будучи прекраснейшим мимистом, оно изображает все сословия, — оно является последовательно в одежде военного, финансиста, судейского, банкира, священника. В течение трех-четырех месяцев я видел его даже в роли автора, так как оно выпустило около сотни брошюр, и очень скверных, сказать по правде: повидимому, эта роль подходит ему менее других.
Нужно ли удивляться после этого, что в Париже можно встретить множество людей, похожих на Алкивиада{93}, который был тщеславен, блестящ, способен был облачаться во всевозможные характеры, любил показную сторону жизни и все, что притягивает взоры толпы, и предпочитал слыть не столько хорошим гражданином, сколько остроумным человеком?
59. Шпионы
Если бы парижанин не страдал тем врожденным легкомыслием, в котором его упрекают, он сделался бы легкомысленным преднамеренно. На улице он всегда окружен шпионами. Как только два гражданина начинают разговаривать друг с другом на ухо, к ним тотчас же подходит третий и вертится вокруг, чтобы подслушать, что они говорят. Полицейские шпионы — это те же любопытные, с тою только разницей, что каждый из них имеет особые мундиры, которые меняет ежедневно; ничто не может сравниться по быстроте с этими удивительными превращениями.
Тот, кто утром был при шпаге, вечером облачается в рясу. Он является то в образе длинноволосого приказного, то в образе уличного забияки со шпагой на бедре, а на следующий день, вертя в руках тросточку с золотым набалдашником, будет изображать из себя финансиста, всецело занятого деловыми расчетами. Самые странные перевоплощения ему ровно ничего не стоят. В один и тот же день он и кавалер ордена Сен-Луи{94}, и парикмахерский подмастерье, настоятель какого-нибудь монастыря, с тонзурой на голове, и поваренок. Он появляется то на пышном балу, то в самом смрадном кабаке. Сегодня у него на пальце бриллиантовое кольцо, завтра на голове грязный парик. Он меняет физиономию почти так же ловко, как и платье, и по этой части мог бы дать добрый совет Превилю{95}. Полицейский шпион все видит, все слышит, всюду поспевает; не знаю, как только он может обегать в один день все шестнадцать парижских кварталов! Иногда он сидит в углу какой-нибудь кофейни и производит впечатление неповоротливого, скучающего, унылого гражданина, задремавшего в ожидании ужина; в действительности же он все уже успел увидеть и услышать. В другой раз он является в роли оратора, первый вносит смелое предложение, вызывает на откровенность, истолковывает по-своему само ваше молчание, и, независимо от того, скажете ли вы что-нибудь или нет, он уже знает, что́ вы думаете о том или другом предмете.
Таково орудие, которым пользуются в Париже для выкачивания секретов; а оно оказывает на действия министров больше влияния, чем какие бы то ни было соображения политического порядка.
Шпионаж порвал все узы доверия и дружбы; теперь в разговоре затрагиваются только самые пустяшные вопросы, и правительство, так сказать, диктует гражданам тему, которую они будут развивать вечером в кофейнях и клубах. Если хотят скрыть чью-нибудь смерть, то, сказав на ухо: Он умер, прибавляют: Об этом не говорят впредь до нового распоряжения.
Народ потерял всякое представление о гражданской и политической власти, и если что и может потешить среди всей этой плачевной невежественности, так это слова одного придурковатого буржуа, который вообразил, что Версаль и Париж должны предписывать законы и давать тон всей Европе, а следовательно и всему миру! Самые невежественные, закоренелые предрассудки все еще не могут испариться из старых голов парижан, преисполненных неисправимой глупости. Народ, который ничего другого, кроме Газет де-Франс{96}, не читает, естественно думает только по ее указке.