Страница 7 из 10
Гаванский следопыт
Замечательный был человек этот Кузьмич, исконный гаванский обыватель.
Виду был он, правда, неказистого, — на крысу немного смахивал. И голова потешная: бороденка клочками, с боков вихрастая, а посреди — плешина.
Глаза у него были острые, пронзительные, можно сказать, всякого он насквозь видел, без различия пола и возраста. Голос словно придушенный, хриплый такой. Руки всегда в работе: то сапоги чинит, то кому-нибудь на штаны заплатку ставит, то табак трет, то лёску крутит… Сидит день-деньской на скамеечке у ворот и по сторонам все зыркает. Работать работает, а сам нет-нет да и зыркнет. А то и в землю смотрит, в грязь…
— Эге, — скажет и носом этак многозначительно шмыгнет, — а у Ивана-то Петровича каблук сбился, — (это он по следу узнал. Всех соседей следы знал. Такой примечательный был)!
— А вот это, — говорит, — Павлушка, должно, в кабак подрал. Гм… гм… сидит еще там. Подождем.
— Ну и почему это вы, Аким Кузьмич, все это знаете? — бывало спросят его.
— А по следу, — отвечает, — у всякого человека след свой, а поступь разная бывает… Душа евонная в поступи и скажется. Коли ты с благоговением в храм божий идешь, то след твой чистый будет, не сумнительный какой, ясный, от носка до каблука ровный и торопки в нем нет. А коли ты в кабак бежишь, след твой совсем ненормальный выходит. Вишь?… Смотри… Бежал человек… павлушкин след… и скривил его… во! Озирался, значит, жена не видит ли. Опять же из кабака след совсем другой будет. Конечно, это опять же, смотря сколько человек в себя пропустит. А уж во всяком случае ровности не будет… и упор больше на каблук будет. Потому носок не держит пьяного. Да и линия ломаная выходит всему следу… потому его в стороны бросает.
Проходит мимо Кузьмича Иван Петрович.
— Здрасьте, Иван Петрович!
— Ну, здрасьте.
— Позвольте, — говорит Кузьмич, — я вам каблучок освежу, а то обувь спортите.
— Какой тебе черт нашептал, что у меня каблук сбился? Ах ты, хрыч старый!
— А это, — говорит Кузьмич, — мой секрет! — а сам подхихикивает. — Зайти за сапожком? К утру готов будет.
…Возвращается из кабака Павлушка… Идет гордо, прямую диверсию изо всех сил соблюдает.
Увидал Кузьмича, бодрости еще больше напускает, будто ничего… дескать мимо кабака шел… А сам что-то к сердцу прижимает (косушку под пальто пронести хотел. Да куды, к черту, мимо Кузьмича пронесешь!)
— А, Павел Андреевич! — Кузьмич ему. — Ну, как там в Капернауме дела? (А Капернаумом в Гавани кабак прозывался).
— А мне и ни к чему, — отвечает Павлушка этак равнодушно, а у самого глаза бегают и голос словно прерывается, — я там сегодня не был.
— Не были? — ехидничает Кузьмич. — Хе-хе… Нут-ка угостите шкаликом. А то неровен час супруга о вашем вояже осведомится.
Скрипнет зубами Павлушка и угостит.
— Опять, молодой человек, на свиданье к Серафиме Петровне стремитесь? — останавливает Кузьмич пробегающего во все лопатки мимо чиновника Эраста Капитоныча («купидонычем» его в Гавани звали. Уж очень ухажор был).
«Купидоныч» останавливается и даже рот разевает от изумления.
— Удивляетесь моему всеведению? — усмехается Кузьмич. — По следку вашему узнал. От любовного жару на носок уж оченно упираете. На бегу, можно сказать, землю роете. Обратите сами внимание… Не след, а колдобинки какие-то-с! Опять же бергамотным маслицем от вас разит. Напомадились. Хе-хе! И галстучек вон небесного цвета.
Купидоныч возвращается к Кузьмичу, присаживается и нежно говорит ему:
— Ты, Кузьмич, ужо зайди. Штаны там возьмешь. Заплату надо поставить. Зад просидел.
…Боялись Кузьмича в Гавани все, у кого совесть была нечиста. Дамы особенно на него злобствовали, ворчали: «И что это за чума проклятая, старик этот несчастный! Жить не дает».
И сколько раз эти дамы даже кое-кого подговаривали, чтобы Кузьмичу шею намять как следует. Да Кузьмич умел с такими «бойцами» разговаривать и так дело оборачивал, что всегда уходили они от него, хвост поджавши.
И при всем том скучал Кузьмич в Гавани до ужасти. Все-то он про всех знал. Всех-то насквозь понимал. Для него в Гавани круговорота подходящего не было! И друзей-то у него настоящих здесь не было. Из страха его кормили да в «Капернауме» поили. Старые бабы колдуном его считали, лопотали, что с чертом де Кузьмич ведается. Только, конечно, ерунда все это было. Просто такой уж у него талант был, глаз такой примечательный. Простой, обыкновенный человек тысячу раз мимо забора пройдет и ничегошеньки не приметит, а Кузьмич посмотрит.
— Эге, — скажет и носом шмыгнет (привычка такая уж у него была), — эге, гвоздь-то на заборе скривился… А вчера ровно стоял (все, черт старый, помнил). — Ммм, — мычит, — а это что? — и тащит с гвоздя кусок нанковой материи приличного цвета. Ясно, от мужских панталон модного рисунка!
— Чьи бы это штаны? — Думает, думает, припоминает, припоминает и вспомнит: — Володькины! Ей-богу, Володьки Свистоплясова!.. Гм… А почему Володька Свистоплясов через забор лазил? — И пойдет, и пойдет… Тьфу!.. даже самому, под конец, тяжко сделается. А с Володьки за починку штанов сдерет.
…Вот к этому Кузьмичу и обратилась Марфа Петровна за помощью. К себе его пригласила, графинчик водочки воздвигла со всеми принадлежностями: селедочку там с гарниром, редисочки в сметанке, груздочков поставила. Ну, одно слово все, как следует, и чай с крендельками.
Пришел Кузьмич, взором все окинул, носом шмыгнул этак многозначительно, а сам думает: «Дело сурьезное. Целкачом пахнет». Однако виду не показал. Видит — Илья с Еленой являются.
— Здравствуйте, — говорит Илья, и обе руки Кузьмичу протянул.
Кузьмич, конечно, руки ему пожал и говорит:
— Здрасьте, гордость наша гаванская, краса гаванских палестин! Скоро плавать вокруг света отправитесь? Слышал я, что вы уж на ходу, так сказать?
— Скоро, скоро! — ответил Илья, улыбаясь.
— Милости прошу, Петр Кузьмич, к столу. Закусите, чем бог послал.
Марфа Петровна так ласково приглашала, что Кузьмич стал изумляться все больше и больше: к почету он приучен не был.
«Чего она меня так обхаживает? — думает. — В чем дело? — в догадках путается. — Этак по милости господней, пожалуй, и трешницу с них сорву», — думает.
Закусил, чаю выпил. Ждет, в чем дело. Приготовился, табаку нюхнул. Носом шмыгнул. Все, как следует.
— Вот в чем дело, — тянет Марфа Петровна. — Совет ваш нужен и помощь. Дело выходит казусное.
— Внимаю, — говорит Кузьмич и голову набок скривил (всегда так слушал, ежели что важное было). А потом и говорит: — Ежели дело сурьезное, лучше бы с глазу на глаз?
— Ничего, — говорит Марфа Петровна, — все свои!
«Нну, — думает Кузьмич, — коли здесь столько народу интерес имеют, сорву и красненькую».
И рассказала ему Марфа Петровна все, как было: как карета приезжала, как из кареты господин вынес сундучок ее покойного мужа, ей вручил и укатил. Рассказала и про то, как в письме сказано было, что муж ее Павел Ефимыч жив и в плену томится.
Перекрестился Кузьмич, — знал он Павла Ефимыча прекрасно.
— Ну, и слава богу, что жив, — говорит. — Где же он?
— Вот мы и думаем, — говорит Марфа Петровна, — что тот, кто сундук прислал, должен это знать… В Америке, говорят, а где в точности — не знаем. Вот мы к вам, Петр Кузьмич, и обратились…
— Это что же? — говорит Кузьмич, — мне что ли в Америку ехать — супруга вашего искать? — Увольте, — говорит, — ни за какие коврижки не поеду!..
— Об этом мы вас и не просим, — говорит Марфа Петровна, — а вот вы узнайте, к т о сундук прислал. Может, через него узнать можно все доподлинно.
Посмотрел на нее Кузьмич и говорит:
— За это дело возьмусь. Но, — говорит, — предваряю: должен все знать, как на духу… Писем не присылали ли вам каких раньше? или посылок? — спросил, а сам смотрит в глаза ей в упор.
Замялась Марфа Петровна, потом под взором его и вовсе смутилась.