Александр Островский

Итак, вскоре после чтения у Погодина своей пьесы Островский вызвался познакомить с ним своих молодых друзей… Это были Тертий Филиппов, Борис Алмазов, Евгений Эдельсон, был тут и Аполлон Григорьев, уже имевший дело с Погодиным. Приближаясь к дому Погодина, стали гадать, как их встретит хозяин — «на крыльце», в мундире статского советника, с орденским крестом на шее (как он, говорят, встречает знатных особ) или во фраке, «на подъезде», как он принимает тоже важных лиц, иностранных путешественников, или в халате — · где-нибудь на лестнице, или у себя в кабинете. Решили, что хозяин выйдет к ним в мундире, как статский советник, ибо предводительствует ими не просто литератор, а губернский секретарь Островский.

Подошли к крыльцу.

Дома Михаил Петрович?

— Дома-с! Пожалуйте наверх.

Погодин в халате и в пуховой шляпе встретил их в дверях кабинета, быстро и цепко оглядел каждого из гостей, представленных Островским, и начал их рассаживать, приговаривая каждый раз: «Пожалуйте сюда». «А вы сюда», — указал он место Аполлону Григорьеву, потрепав его по плечу, как давнего помощника по журналу и своего человека в доме. «Я недавно вернулся из поездки и нахожусь под бременем корректур», — кивнул он на груду листов, занимавшую край «работного» стола. И стал рассказывать о поездке, о добытых сокровищах для своего древлехранилища. «Это, впрочем, прислал мне мой агент из Суздаля», — показал он на свиток древней рукописи, лежащий на середине стола. Гости были наслышаны о знаменитом погодинском древлехранилище, «музеуме», как называли его светские люди, и пожелали, чтобы Михаил Петрович показал им хотя бы часть своих древностей.

Хозяина не надо было упрашивать, он собирал рукописи не для того, чтобы держать их взаперти, охотно знакомил он с ними всех занимающихся историей, вообще интересующихся стариной, готовился открыть при своем богатейшем собрании письменных и прочих памятников публичные лекции по древней русской истории и культуре. Собирание требовало немалых расходов. Погодину это не всегда было по карману, зная ценность, значение своего древлехранилища, он подумывал о том, как бы лучшим образом пристроить его: хорошо бы самому императору или сдать в казну за соответствующее, конечно, вознаграждение за издержки и труды и «во успокоение за судьбу» многочисленного семейства. Тем более надо было торопиться с этим, что хозяина не покидала мысль об опасности пожара, бесценные сокровища хранились в деревянном доме, они могли в любой час стать жертвой пламени, от одной этой мысли Погодин приходил в ужас и не мог долго успокоиться. А между тем сокровища так и плыли в руки, нельзя отказываться, как игроку нельзя вставать из-за стола, не кончив партии… И теперь это удовлетворение обладателя единственного в своем роде клада явственно проступало на простонародном, с белой бородой и с широким носом крестьянском лице пятидесятилетнего историка.

— У нас господствует убеждение, — начал Погодин, остановившись у крайнего шкафа, — что мы не имеем древних памятников искусства и жизни вообще. Это предубеждение происходит от нашего невежества. Занимаясь около тридцати лет русскими древностями, собирая беспрестанно русские достопримечательности во всех родах, я смею уверить вас, что мы имеем в древности величайшие сокровища. Несколько лет назад известный вам Солнцев издавал рисунки, снятые с древних русских памятников. Я написал ему письмо, где назвал до ста памятников нашей истории от 862 до 1054 года: даже в первый этот древний период можно собрать и представить до ста рисунков. Вот она, наша глубокая древность! Я заканчивал тогда исследование об этом предмете. Сто памятников из IX, X и XI века — вы не верите? Но вот взгляните на эту мраморную доску — она из развалин Десятинной церкви в Киеве. Или церковь святой Софии в Новгороде. Далее. Золотые ворота Ярослава. Гробница Ярослава. Монеты Владимира. Одежды воинов, священников, простолюдинов, известные нам по рисункам в древнем житии святых Бориса и Глеба…

Погодин долго еще перечислял, а потом сказал:

— Чем более будем мы узнавать Россию, тем более будем находить в ней непочатых духовных богатств, сокровищ истории, искусства, языка — сокровищ, закрытых теперь подобно стенописи киевского Софийского собора под десятью различными штукатурками. К сожалению, этих памятников нет в моих шкафах, — пошутил он, — но кое-что другое, также достопамятное, найдется. — ¦ И он достал из шкафа из ряда прилегавших плотно друг к другу старинных книг одну небольшую, в истрескавшемся, почерневшем от времени переплете. — Это «Греческая Псалтырь», которая некогда принадлежала духовнику царя Иоанна Грозного — Сильвестру. Никак не отвыкну от ребяческой радости, держа книгу, некогда бывшую в руках Сильвестра. А вот этот пергамент — «Апостол», принадлежавший митрополиту Филиппу, древнейшее письмо XIII века. А этот разодранный, съеденный молью манускрипт — памятник также XIII века…

Погодин увлекся. Глядя на него, Островский вспомнил о случае в университете: как, принимая зачет, Погодин велел студенту рассказать о Московском Кремле, долго безмолвствовал тот, пока не попросил профессора задать более легкий вопрос.

«Кремль для него — непосильный вопрос», — только и покачал тогда головой Михаил Петрович. Многие студенты были под очарованием лекций о западноевропейской истории, чтения злободневной публицистики в современных петербургских журналах, и для них было странно даже слышать, что существует какая-то древняя русская история. И вот теперь эта история развертывалась в свитках, в древних пергаментах и рукописях, в обилии старинных предметов и вещей.

— Все мое древлехранилище помещается в пятидесяти с лишком шкафах и двухстах картонах, — говорил Погодин, ведя за собою гостей от одного шкафа к другому. — Всего здесь двадцать четыре отделения. Собрание рукописей. Собрание старопечатных книг. Собрание книг, печатанных при Петре Великом. Собрание древних грамот и судебных дел. Собрание автографов знаменитых русских людей — Потемкина, Румянцева, Суворова, Сперанского, Карамзина, Пушкина. Собрание икон и окладов. Собрание монет. Собрание древних печатей. Собрание серег, колец, пуговиц, посуды. Собрание оружия, не хотите ли посмотреть, например, кинжал императора Карла V? Далее. Письма и бумаги собственноручные императоров и императриц Петра I, Екатерины II, Александра I. Собрание лубочных картин, первых опытов гравирования. Русские портреты…

Наблюдательный Погодин заметил, что вниманию слушателей трудно стало справляться с обилием памятников и сведений, и он заключил:

-. Но я совсем вас, господа, заговорил. Пора и честь знать. Напоследок покажу вам сюртук Пушкина, простреленный на дуэли, два года назад мне прислал его Владимир Иванович Даль, который, как вы знаете, был у одра смерти Пушкина…

Погруженные в глубокое молчание, стояли они у священной для каждого из них вещи, пораженные самой мыслью, что этот сюртук обагрился когда-то пушкинской кровью. Погодин стоял, нахмурившись, как будто забыв о гостях, вспоминая, возможно, что-то заветное из своих встреч с Пушкиным. Гостям было известно, что они находились в дружеских отношениях, что Пушкин ценил исторические труды и драмы Погодина, а благоговение Погодина перед великим русским поэтом могло равняться разве лишь его благоговению перед русскими летописями.

В доме Погодина была зала писателей, тут висели портреты Ломоносова, Державина, Карамзина (Михаил Петрович ездил недавно в Симбирск, на родину историографа, где был открыт ему памятник и где Погодин выступал с «Похвальным словом Карамзину»), висели портреты других русских писателей. Веяло в доме присутствием Гоголя, жившего здесь совсем недавно, по возвращении из Италии. Кажется, что вот сейчас он спустится из своего верхнего пристанища сюда, вниз, пробежит анфиладой комнат в гостиную, выпьет там из графина очередной стакан воды и пойдет обратно, быстро и как-то порывисто, нагоняя на ходу сквознячок на начинавшие колыхаться стеариновые свечи, оставляя по себе удивление Аграфены Михайловны, матери Погодина, сидящей в одной из комнат: «Ишь расходился, тальянец». Домашние и даже дети знали, что у себя наверху, в комнате с двумя окнами и балконом к восходу солнца (здесь ему не было зябко, а холода он так боялся в Москве после итальянского тепла), Гоголь любил заниматься вязаньем на спицах шарфа или ермолки, если не писал что-то на маленьких клочках бумаги. Под одной крышей жили, собственно, два отшельника: один из них не имел своего угла, скитался, как странник, и, в сущности, гостиницей, временной, не оставляющей к себе привязанности, стала для него уже сама земная жизнь. Другой сам называл себя отшельником, живя в большом доме, поставив в своем кабинете ширму, за которой спал. Он был вдовцом, остался с детьми после смерти своей Лизы. Мало кто знал о неоднократной попытке Михаила Петровича жениться на вдовах, о чем он рассуждал в своем «Дневнике». Отказы огорчали его, но вскоре же он и примирялся с этим по отходчивости своего сердца. Так и жил отшельником, еще более привязываясь к своим летописям и древностям, не забывая, однако, и светских связей, и практического ведения «Москвитянина». И в этот день, показывая молодым литераторам свое древлехранилище, вводя их в дебри древней истории, Погодин крепко держал в голове практическую сторону встречи: нельзя ли набрать из них волонтеров для «Москвитянина»? Уходили молодые люди от Погодина, еще более, чем когда шли сюда, расположенные к этому волонтерству.