Страница 19 из 34
А. КАРАПЕТЯН. Оригинально вели себя немцы на базаре. Стоит бабушка, что-то продает, какую-нибудь дыньку или арбузик — вырастила у себя во дворе. Подъезжают на велосипеде немцы (они обычно по городу на велосипедах ездили). Один спрашивает, вроде того, мол, сколько? А бабушка уже начинает дрожать. Немец берет дыньку в руки, щупает ее. Передает другому, тот третьему. Первый же достал кошелек и делает вид, что в нем копается. Бабушка же завороженно смотрит на кошелек. А немец с дыней уже уехал. Как только его товарищ это увидел, кошелек прячет. А дыни уже нет. Бабушка — в плач.
А. АГАФОНОВ. Во вторую оккупацию немцы были в Ростове почти семь месяцев. Многие думали: будь, что будет. Но я бы не сказал, что это была полная обреченность. Люди как-то приспосабливались. Не случайно все запасались продуктами. Думали, как выжить.
А. ГАВРИЛОВА. При немцах я работала на своем же железобетонном заводе. С утра до вечера. Делали какие-то балки. Наверное, для мостов. Давали за работу свежую рыбу, хлеб… Но немного. Хлеб был как будто с землей. Говорили, что наши, уходя, подожгли элеватор, часть пшеницы сгорела, а из обгорелой делали хлеб. Хлеба, конечно, не хватало, у меня куча детей. Голодали страшно. Даже пухли от голода. Наберу я старых досок от заборов в мешок — и на базар. Продам, куплю пол-литровую баночку полуочищенной пшеницы. Растолку дома, заварю в воде и хоть как-то детей накормлю. Но из шестерых двое все равно умерли.
Б. САФОНОВ. Недели через две, как вступили немцы, вышел приказ: всему еврейскому населению надеть желтые звезды, запереть квартиры на ключ с биркой с адресом, взять ценные вещи и явиться в комендатуру. Она располагалась на Пушкинской, там, где сейчас музей изобразительных искусств. Якобы для переселения.
У нас в доме была соседка, еврейка Марья Михайловна Милишкевич. Очень хорошая женщина. У нее муж был немец. С началом войны его и сына, а он был уже взрослый, переселили в Сибирь. Мы ее отговаривали, чтобы она не ходила в эту самую комендатуру. Но она пошла. А оттуда — за город и в противотанковые рвы…
Л. ГРИГОРЬЯН. Мы все очень боялись: у меня отец армянин, а мать еврейка. Мы немедленно бросили свою квартиру и ушли к другой бабушке, матери отца. Не то чтобы подальше, а туда, где нас не знали. И мама пряталась две недели в погребе, по ночам мы носили ей еду. А потом ее прятали две старушки, очень верующие, совершенно ей незнакомые. Они понимали, чем рискуют, а рисковали они своей жизнью. Они ее прятали, наверное, месяц, пока тетя не выправила маме фальшивый паспорт. По нему она смогла уйти из города.
Б. САФОНОВ. Вскоре после того, как немцы обосновались в городе, стук в дверь. Мать открывает: стоит немецкий офицер, по-русски он немного говорил. А у нас было две комнаты. И вот в большой комнате поселилась эскадрилья летчиков. Они жили у нас три или четыре месяца. Они относились к нам так, как будто бы нас и не было. Эскадрилья была интернациональная: там были болгарин, венгр, несколько австрийцев и, естественно, немцы. Утром их выстраивал командир. Раздавал по пачке сигарет, по полплитки шоколада, наливал по 100 граммов шнапса. И машина увозила их на Военвед, на аэродром. А вечером привозила.
Л. ГРИГОРЬЯН. Я хоть и жил с бабушкой в другом месте, но в свой дом приходил. Там поселился мой дед, потому что его дом разбомбили. Из нашего дома многие уехали. Однажды прихожу и вижу: дверь на первом этаже, где жил Полней Яковлев, открыта. Он был детским писателем, редактором газеты «Большевистская смена». И вот я подзадержался на минутку. Смотрю, выходит Полней с палочкой. Он прихрамывал. Маленький такой, бледный ужасно. А за ним — два полицая. Я запомнил, что у них были черные петлицы на кителях. Русские. Он на меня посмотрел с ужасом, боясь за меня, как я понял. Его вывели. Тут же стояла машина. Я выглянул: со двора выводили, инженера Шатохина. Теперь у нас на подъезде дома по улице Горького установлена мемориальная доска. Вскоре выяснилось, кто их выдал, да и других жильцов дома — тоже. Была у нас такая Ольга Дмитриевна Ларионова. Ее немцы назначили уполномоченной по дому. Немцы, очевидно, ей хорошо платили за эту подлую работу. После войны ее арестовали, дали семь лет. Она вышла как-то быстро. Видимо, и там стучала. И вот такая психологическая деталь: все знали, какая она тварь, и все равно с ней здоровались, и я в том числе. Она была совсем старая, упала, сломала руку. Кто-то ей еще и молоко носил. Вот как незлоблив наш народ. Она дожила чуть ли не до ста лет. И, что интересно, когда кто-то умирал, ходила на кладбище. Вот, в частности, моя мама умерла, я вдруг с ужасом заметил у могилы Ларионову. И морда у нее была такая выразительная: я, вот, мол, тебя во время войны не достала, не досчиталась, так все равно ты на кладбище попала раньше меня. У нее еще один глаз был закрыт параличом. Чудовищно! Ей, мне кажется, доставляло садистское удовольствие видеть страдания людей.
Б. САФОНОВ. Облаву по городу проводили полицаи. Особенно свирепствовали западно-украинские националисты. Они пришли сюда с немцами. У них была своеобразная форма. Говорили они по-русски хорошо, но все-таки с заметным акцентом. Они были очень жестоки. Не столько немцы издевались над русскими, сколько полицаи.
П. ВЕРЕТЕННИКОВ. Когда немцы пришли, настроение у многих было подавленное. Вернулись те, кто не успел уйти далеко, И я даже такие разговоры слышал: две бабки во дворе обсуждали: еще неизвестно, при Сталине хуже жили или при Гитлере хуже будем жить. Организованность немцев, их техника на психику сильно давили.
А мне дед сразу сказал; подавятся фрицы. Больно большой кусок захватили — не проглотят. И рассказывал, что есть такая книга у писателя Лескова «Железная воля». В ней говорится о том, как поспорили русский и немец, кто кого победит. Немец все своей железной волей хвастался. Так он в конце концов, как ни побеждал, русскими блинами объелся и подавился.
Я, когда вырос, все искал эту книгу. Но Лескова у нас долгое время не жаловали, не издавали. И только в 60-е годы я нашел эту повесть. Правы оказались Лесков и мой дед. Немцы многое учли, когда на Россию полезли, но чего-то там, в своей хваленой Германии, недорассчитали. Наверное, русский характер — он ведь учету, тем более немецкому, плохо поддается.
Б. САФОНОВ. Вышел приказ: всем подросткам старше 14 лет явиться на биржу труда. Она размещалась в здании госбанка. Я и мой товарищ, Витя Соколов, пошли. За неявку — расстрел. И за укрывательство — тоже. Нас ночью посадили в вагоны-телятники на товарной станции. Битком набили целый эшелон. Ехали только ночами. Днем боялись наших самолетов — ведь немцы считали нас уже своим «грузом». На станции Ясиноватой, где наш состав стоял очень долго, мы заскучали. Виктор и говорит: «Борис, давай бежать, будь что будет!». Двери в нашем вагоне были открыты. Поезд тронулся, и пока он не набрал полный ход, мы соскочили. Кое-как дошли до станции — в сплошной темноте. А на каждом паровозе был русский машинист и немецкий — такой был установлен порядок. И вот нам повезло, мы наткнулись на нашего. «Пацаны, вы куда?» Мы говорим: «Как бы нам добраться до Ростова». Он нас запрятал в угол тендера и сверху чуть углем присыпал. Мы приехали в Ростов тоже ночью. У меня бабушка жила на Новом поселении, рядом с бывшей баней. В городе был комендантский час. Но нам ничего не оставалось делать, как пробираться по городу. Конечно, боялись нарваться на патруль. Нас, разумеется, не ждали дома, да и узнали меня с трудом: обшарпанный, грязный. В тендере уголь к тому же водой поливали из шланга. Вот такая передряга была. Домой мне уже показываться нельзя было, ведь я жил в самом центре. Тем более у нас летчики стояли. Они, кстати, когда узнали, что меня забирают, обрадовались: гут, гут, мол, в Германию едешь! А везде висел приказ: за побег из Германии — расстрел! Так я до конца оккупации в город нос уже не показывал. И только перед самым уходом немцев вышел. И сразу повезло. Нашли с приятелями ящик с парабеллумами. Все они разошлись по рукам, на менке. За пистолет давали буханку хлеба.