Страница 17 из 34
Мне было 15 лет, но я еще была дура. Я и выпалила, конечно румынского офицера нужно поставить на квартиру к семье советского командира. А у меня отец был капитаном Красной Армии. Мама совсем перепугалась от того, что я так съязвила.
Через несколько дней этот офицер пришел. Он очень тепло отреагировал на меня. Погладил по голове и сказал, что девочка, мол, слишком худенькая, ей нужно хорошо питаться. Маму он назвал «добрая пани». И ушел.
А потом заявились румынские солдаты и говорят, что командование не доверяет хозяевам русских квартир жизнь офицеров и их будут размещать в специальном общежитии. И взяли у нас кровать. Мы настолько обрадовались, что у нас не будет жить румын, что мама на радостях отдала и постель, да еще наволочку на подушке поменяла.
Но мы слишком рано обрадовались. К нам, поселили румынских солдат. Но они довольно хорошо относились и к нам, и к людям, живущим в нашем дворе. У себя на складе они воровали мясо, арбузы… Рассказывали о своих судьбах. Один, его звали Ионом, показывал железный крестик на пластмассовой основе и говорил: «Это мне невеста подарила перед уходом на фронт».
В. СЕМИНА-КОНОНЫХИНА. Рядом с нашим домом были огороды. Немцы поставили там орудие. Наверное, дальнобойное. Стоял страшный грохот. Была жара, немцы ходили в трусах, так у пушек в трусах и стояли. Пушка стреляла дня три.
На 2-й Кольцевой улице в Красном городе-саде, где мы жили, была школа. Немцы там разместились. Стали копать яму во дворе, забивать столбы. А мы бегали смотреть. Это они сделали туалет. И не стали его загораживать. Показывали абсолютное презрение к нам.
Е. СЕРОВ. У нас во дворе жила тетя Соня. Она была дикая кошатница. Ухитрилась и в оккупации содержать семь котов! Как-то самый наглый из них стащил у немцев кусок колбасы. И один немец бегал с пистолетом по двору, кричал на ломаном русском языке: «Где здесь один фрау и семь кашкау?».
В. СЕМИНА-КОНОНЫХИНА. В экстремальных ситуациях раскрывается природа человека. Стоял у нас на улице пустой дом. В ней жила, как мы ее звали, Танька-шалава. Лет ей было 18–19. И вот перед войной она вернулась. К ней частенько захаживали мужички. Все время она в обнимку ходила. И вот когда немцы уже вошли в город, слышим крик. Это плакала Танька, да как — руки ломала. Она звала женщин на огороды: «Пойдемте, там немцы наших ребят постреляли. А вдруг там кто-то еще живой есть!» Мать не пошла — опасно, у самой двое маленьких детей да двое стариков. И все соседи сидели, как мышки.
Л. ГРИГОРЬЯН. У меня отец армянин, а мать еврейка. И мы очень боялись за маму. Мы из своего дома ушли к бабушке, туда, где нас не знали. Мама пряталась две недели в погребе, по ночам мы носили ей еду. Чтобы выйти из города, нужен был паспорт с особой отметкой. И вот тетя сделала маме липовый паспорт. Это потрясающий документ, он хранится у меня до сих пор. Сразу видно, что он подделан: другие чернила другой почерк. Но на фотографии мама была не очень похожа на еврейку. И вот на него в комендатуре нужно было поставить печать, без нашлепки не выпускали. Идти с таким паспортом безрассудство, но и оставаться в городе равносильно смерти. И вот этот паспорт предварительно был опущен сначала в керосин, потом в подсолнечное масло, измят основательно. Мама пошла к коменданту, а я ждал ее в скверике. Ждал пять часов и думал, что она уже не вернется. А оказалось, что там была большая очередь. И вот мама подошла к столу, откуда-то картинно вытащила свой документ, играя простую женщину. За столами там сидели двое русских. Тот, к которому подошла мама, только взял в руки паспорт и говорит: «Господа, господа, а ведь паспорт-то наведенный!». И вся очередь замерла. Двое паспортистов переглянулись друг с другом. Он помедлил немного и поставил печать. Наверное, там в комендатуре, не все сволочи работали. Мама ушла из Ростова в хутор Алексеевку к родственнице и там жила.
Д. ПИВОВАРОВА. Немцы входят в Ростов. К нам заполз наш раненый в ногу боец. Полоса крови так и тянулась по бетону. Его переодели. Кровь смыли. Оставили. Когда пришел немец, направил автомат. Сват: «Это брат». — «Почему такая короткая стрижка?». — «Лето. Жарко». Немец ушел. Позже мать перекрасила его одежду в синий цвет, потом пригодилась — детям на рубашки. Боец поправился и ушел.
Потом появились румыны, заставили женщин греть воду. Стали купаться не стесняясь, голые. Наши женщины отворачиваются, а нам, детям, любопытно…
В. ТАТАРЕНКО. На следующий день после того, как я забежал к родственникам, я вышел на улицу рано утром и хотел выбраться из города, чтобы уйти к своим, по меня остановил патруль. Я конечно, скинул красноармейскую форму и одел обычную одежду. А немец обратил внимание, что у меня загорела шея и рисунок загара очерчивал ворот гимнастерки — он это сразу увидел и понял что я — боец Красной Армии. Меня отвели на поле ипподрома, там собирали наших военнопленных. Через какое-то время, а я расположился с краю большой группы, подходит ко мне немец с ведром и показывает знаками — принеси, мол, воды. Я взял ведро и пошел за угол. Немцы тогда так были уверены в себе, даже самонадеяны, и, вероятно, поведение пленных не вызывало у них особого подозрения — ну, куда бежать русскому Ивану? Но ведь я был в своем родном городе и знал его очень хорошо. Оглянулся, вокруг никого нет, и я стал потихоньку дворами, переулками пробираться на окраину. И ушел. А потом добрался до своих.
Запомнился мне один эпизод. Как только вышел из дома, а родственники мои жили в доме, напротив того места, где потом построили гостиницу «Интурист», на Энгельса, и успел я пройти мимо Кировского сквера и вот тогда обратил внимание — памятник Кирову лежал, поверженный с пьедестала.
М. ВДОВИН. Что обидно: я не знаю, или это делалось преднамеренно, или это был наш порочный стиль, но информация запаздывала очень сильно. Мы никогда не знали, что и где происходит. Когда отправляли эвакуированных на юг, в сторону Сальска, никто не знал, что танки немцев уже устремились туда. И вот туда была отправлена редакция сатирического листка «Прямой наводкой». В 1942 году дополнением к газете «Молот» стал выходить этот листок: в нем высмеивались немцы, печатались анекдоты о них, была критика фашистской верхушки, оккупационного режима. Листок этот, как и сама газета, стоил 20 копеек. Редактором его была Елена Ширман. Редакция, в полном составе попала в плен, и их всех расстреляли.
При бомбежке Ростова немецкой авиацией наших так называемых, ястребков и близко не было видно. С немцами в небе воевали одни зенитчики. Истребители появились только в 43-м году.
Ш. ЧАГАЕВ. Из воспоминаний обер-лейтенанта Курта Майзеля, записанных мною в Веймаре:
«Выздоровев после контузии, полученной под Ростовом в 41-м году, я уехал в отпуск в свой родной Веймар. Жена меня упрекнула за то, что я не посылаю из России, как это делают другие, посылки с одеждой и обувью. Моя милая Грета не представляла, как живут здесь люди. Пройдя центральную Европу и Балканы, я нигде не встречал такой нищеты, как в России, хотя и считал Советский Союз благополучной страной.
После отпуска я в январе 1942 года вернулся в свой полк. Меня отозвали с передовой в штаб 111-й пехотной дивизии, в которой я служил. Она находилась тогда в Таганроге. Мне присвоили звание обер-лейтенанта и предложили пройти месячные курсы фронтовых разведчиков в абвер-группе 102, размещавшейся в Таганроге. Нас усиленно обучали русскому языку.
Мне, как бывшему учителю литературы, разговорная речь давалась лучше, чем другим. Один раз в неделю нас возили в лагерь военнопленных, и там мы упражнялись — отдавали русским военные команды, старались находить с ними контакт. Помогали нам и переводчики. Мне удалось уговорить двух парней помогать мне вербовать будущих диверсантов. Так я стал фронтовым разведчиком абвера. Должен признаться, что мои друзья-офицеры по дивизии стали относиться ко мне с некоторой опаской и подозрением. Это меня не устраивало, потому что я по натуре человек веселый и общительный.
После взятия Ростова 24 июля меня направили с абвер-группой для организации филиала школы диверсантов. Так я оказался второй раз в Ростове. Теперь я чувствовал себя уверенней, прогуливался по улицам, иногда посещал рынок у собора с разбомбленной колокольней. В отличие от зимней оккупации 41-го года горожане уже как-то привыкли к нам, общались и чувствовалось, что они приспосабливаются к жизни. Однажды в августе нас, офицеров абвера, собрал начальник школы и познакомил с пожилым человеком. Им оказался атаман донских казаков Краснов. Это был мужчина лет шестидесяти, с окладистой бородой и живыми глазами. Одет он был в казачью форму, но френч почему-то сшил из немецкого темно-зеленого сукна. Разговор шел через переводчика. Краснов сказал, что скоро в ростовскую школу приедут двести молодых казаков, но впоследствии он решил сам обучать своих казаков в Новочеркасске.