Серая шинель

Майор советует старшине обучать своих пулеметчиков вести меткий огонь по смотровым щелям и бросать связки гранат под гусеницы.

— Ему наши пули, что слону бекасинник, а связкой надо еще попасть под гусеницу. Это не на стог сена шапку кинуть. — Лобанок садится, явно не удовлетворенный ответом майора.

А что другое мог посоветовать комбат? Быть может, он и сам не знал, что в то время уже везли на фронт новые подкалиберные снаряды, «бравшие» броню «тигров», новые противотанковые пушки и кумулятивные гранаты, что наши летчики-штурмовики на «илах» уже учились расстреливать фашистские танки реактивными снарядами. А если и знал майор, то до поры до времени не имел права рассказывать.

Сразу же после беседы комбата начинается читка пьесы А. Корнейчука «Фронт», печатавшейся в «Правде». Многое в ней было для меня непонятным, но вот что я ухватил с лету, так это то, что даже большие начальники, такие как командующий фронтом, могут, оказывается, что-то делать не так, как следует. И что за это их даже снимают с постов.

Ухватить ухватил, а вот переварить в своем мозгу не мог. Слишком все казалось невероятным. Ведь командующий фронтом! Человек, стоящий даже над самим командиром дивизии!

Лобанок начал учить нас стрелять из «Горюнова» по смотровым щелям «тигров». После длительных дипломатических переговоров ему удалось получить разрешение хозяйки нарисовать углем «тигра» на стене ее сарая. С сокращенных дистанций мы наводим пулемет в смотровые щели и открываем «огонь» длинными очередями.

Назаренко называет такую методу неудобным для печати словом, но тем не менее неукоснительно выполняет приказ старшины. В итоге этих занятий я прочно усвоил одно: где находятся у нового немецкого танка смотровые щели. А вот попаду ли в них при движении «тигра» и какой от этого будет прок — не знаю.

Назаренко приказывает мне обучать стрельбе из пулемета Мишу Умарова. Догадываюсь, что Семен не доверяет Реуту и полагается больше на новичка, скромного, молчаливого, на редкость исполнительного паренька, который, мне кажется, больше всего любит копаться в земле. Во всяком случае, при отрывке окопа и оборудовании пулеметной площадки он за одно и то же время успевает сделать больше, чем мы с Кешей вместе. Сад у хозяйки он привел в такой идеальный порядок, что наша воинственная Прасковья не могла нарадоваться.

Миша учится. Да как учится! Признаюсь, не думал, что он такой понятливый. По-русски Умаров читает очень плохо, наставление по пулемету осилить не может, и я рассказываю ему самое главное. Миша сначала повторяет сказанное мной — слово в слово, потом, глядя, как это делаю я, проделывает на материальной части сам.

Лобанок одобряет затею Семена. Нашему командиру взвода Умаров тоже, видимо, пришелся по сердцу. Старшина часто занимается с Мишой сам, выказывая куда больше терпения и выдержки, чем любой из нас. Лобанок обращается с пулеметом, как с живым существом. Маленькие с костлявыми пальцами руки старшины так любовно и нежно прикасаются к металлу, словно Лобанок затем и лег к пулемету, чтобы погладить его вороненую твердь с грубоватыми бугорками наскоро обработанных сварных швов.

И все таки мне всякий раз хочется, чтобы Лобанок быстрее кончал занятия с Умаровым. Чего доброго, старшина откроет крышку приемника и уж чего, чего, а песочка, хоть самую малость, но найдет для того, чтобы иметь основание сказать:

— Непорадок это. Бери трапочку, дорогой, и нарад вне очереди в прыдачу…

На этот раз обошлось без «нарада». У взводного хорошее настроение. По дороге в расположение, как любит выражаться Лобанок, он говорит:

— Можете поздравить меня, товарищи. Утром принят в кандидаты партии…

Мы нестройно поздравляем своего командира. Теперь и в нашем взводе есть партийный товарищ.

Лобанок, Лобанок! Что ты за человек, Лобанок? Между Иваном Николаевичем Журавлевым и тобой ой какая большая дистанция! Тот знал все, у тебя, старшина, грамотешки класса два-три. А вот поди ж ты, похожи вы. Очень похожи. Чем? Не знаю. Сразу так вдруг и не скажешь, но похожи, ей-богу.

Но для начала — своим отношением к войне, к своему солдатскому делу. Для Журавлева и Лобанка война — это страшная, трудная, то кровавая, то бескровная работа, которую нужно выполнить ради возвышенной благородной цели защиты своей Родины, народа от чужеземных врагов. На этой работе — они рабочие, именуемые солдатами. И, как всякие добросовестные рабочие, они выполняют свою работу по-мужицки, основательно, с умом, сметкой, не подразумевая своего существования в эту грозную страду вне ее. Наверное, это и делает похожими Журавлева и Лобанка.

Ночью нас поднимают по тревоге. Только пулеметную роту. Быстро одеваемся, кляня, как обычно, обмотки, скатываем шинели в скатки, навьючиваем на себя пулеметы.

Хозяйка, отодвинув ситцевую занавеску, заспанная, с разлохмаченными волосами испуганно смотрит на нас с печки. Ее груди, не по возрасту полные и округлые, молочно светятся в глубоком вырезе холщовой сорочки.

— Прикрылась бы, Прасковья, — сердито говорит ей Лобанок. — Чего ради весь товар вывалила? Непорадок это.

— А вы куда? — не обращая на слова старшины никакого внимания, спрашивает хозяйка.

— Закудыкала! Куда нужно, туда идем. К вечеру будем. Вари картошку.

Я беру тело пулемета. Реут — станок, Умаров навешивает на себя коробки с лентами, перевязанные веревками.

Командир роты поочередно обходит взводы, проверяет экипировку. Нашему взводу замечаний нет, в других взводах что-то приказывает устранить, после чего вводит в тактическую обстановку.

Мы узнаем, что где-то, в двадцати километрах отсюда немцы выбросили десант. Нашей пулеметной роте приказано совершить марш-бросок в район выброски вражеского десанта и уничтожить его.

Мы догадываемся, что никакого десанта в том районе немцы не выбрасывали, что все это — просто тактический фон для совершения марш-броска. Пожалуй, только Миша Умаров не догадывается об этом. Но ничего, по дороге мы ему растолкуем.

Идем в колонне по одному. Впереди взвода — Лобанок с вещмешком, скаткой и самозарядной винтовкой на ремне, за ним — Назаренко, следом я. Позади меня топает что-то бурчащий себе под нос Кеша. Ясно: не успел выспаться — и клянет всех и вся.

Старший лейтенант ведет роту по кромке пшеничного поля, хотя рядом угадывается проселочная дорога. Цепляемся ногами за комья высохшей земли, попадаем носками ботинок в норки, падаем, чертыхаемся, материмся, гремим амуницией, за что влетает от Лобанка, и идем дальше.

— Полководцы тоже, лапотки несчастные, — слышу голос Реута. В темноте ковыляем по чертополоху, а днем будем маршировать по дороге…

Кеше не сладко. Колесный станок «Горюнова» весит больше двадцати пяти килограммов, и, чтобы нести его в таком темпе, в каком движемся мы, нужна именно Кешина сила.

Хочется пить. Дьявольски хочется. Во фляжке булькает вода, но я не имею права сделать и глотка. На то будет особая команда. Поскольку идем на запад, рассвет настигает нас где-то на полпути к назначенному району. Наши гимнастерки и пилотки давно черны от пыли. Местами на них выступают белые разводья соли. Ботинки и обмотки стали серыми.

Кажется, во взводе не потеют только двое: Лобанок и Умаров, У первого лишь на тонкой морщинистой шее видны мелкие темные бисеринки, у второго — на красивом смуглом лбу.

Командир роты, идущий где-то в голове цепочки, убыстряет шаг, словно спешит убежать от робких солнечных лучей, греющих и без этого наши горячие спины. Мы устали. Даже Кеша и тот больше не бурчит. Бережет силы, не расходует энергию напрасно. Свою скатку он надел через голову на шею, как хомут, на нее взгромоздил станок, чтобы не так сильно тер плечи, и идет последним во взводе, поминутно вытирая изнанкой пилотки посеребренное пылью лицо.

Тело пулемета обдирает мне плечи. Я кладу его то так, то этак, но железо не становится мягче от моих манипуляций. Удобнее всего все-таки держать на правом плече, на скатке, хотя ноша поминутно сползает с тугого ребра шинельного сукна.