Страница 2 из 118
Он стоял высоко, чуть пригнувшись в кустах. Девушки не могли видеть его. Но он знал, она чувствует его; она чувствует, что он здесь!
И она знала. Она пела громко; знала: он слышит и не может понять слов. Она ощущала странно и завораживающе свое упрямство, его чуждость и их обоюдную — несмотря ни на что — близость. Это была странная близость, уже теперь она была и после должна была странно укрепиться. И она пела все громче!
Теперь он совсем ясно видел, как отлична от всех она. Все были рослые, сильные, но тяжелый труд каждодневный огрубил их. И только она была прекрасна, как настоящая дочь правителя. Лицо ее было светлое, и длинные волосы — бледно-светлы, и солнце зажигало в раскосых зеленовато-голубых глазах золотистые теплые отсветы. А взгляд, смутный, улыбчивый, уходил. Казалось, будто она и не видит ничего вокруг, в себя смотрит, в самую глубину души своей; Прекрасное тело облечено было длинным платьем в шесть цветных узорчатых полос. Кожаный пояс увешан был раковинками и золотыми монетами; и двенадцать тонкольняных платков, расшитых красной шерстью и кручеными золотыми нитями, заткнуты были за пояс. Светлые, обнаженные до локтей прекрасные руки украшались витыми браслетами без замочков, золотыми и серебряными. На прекрасной груди, горделиво высокой, переплетались цветные камешки бус; и эти низки разноцветных бус придавали невольно всему этому облику прекрасной сильной девушки нечто радостное и совсем детское.
Другие девушки окружали ее с почтением, склоняли головы перед ней. Она была девичьим предводителем. Она спокойно принимала поклонение, но какая-то странная притаенная горделивость, порывистая и дикая, ощущалась вдруг в ее движениях, в том, как приподнимала руку или чуть повертывала голову. Она одна не посестрилась ни с кем. Здесь не было ей равной.
Девушки все были босые. Но вот она отошла от воды. Она шла бодро и легко, сильною ровною поступью, голову держала прямо и высоко. Шея ее вовсе не казалась тонкой. Но снова чувствовалось детское что-то в этой вскинутой девичьей голове, в этих розовых губах, будто готовых приоткрыться, в этом смутно улыбчивом золотисто-голубом взгляде раскосых глаз, в этих чуть скошенных выступах скул на светлом ее лице. Брошены были на прибрежной траве холщовые обмотки и простая плетеная обувь. Простым легким движением она наклонилась и подняла с земли тонкий льняной беленый холст. Он жадно впитывал, впивал глазами сильные плавные изгибы молодого тела. Она легко села на траву и принялась наматывать, навивать тонкий холст на ноги. Он смотрел, как она согнула ногу в колене, гладкую, сильную и стройную. Она сидела боком к нему. Теперь она наклонила голову, навивая старательно полосу белого холста. Легкость и величавость виделись в этом наклоне девичьей головы. Длинные волосы бледной светлой волной перекинулись на грудь…
Странное чувство жалости, прежде неведомой ему, охватывало его душу все сильнее… Что-то произойдет. И будет одновременно и странное, и такое, что и должно произойти. И он позабудет происшедшее, но и будет помнить всегда. И вольется все в какую-то странную реку времени, реку величия и безоглядной горечи…
Он вел свой род от северного князя Рюрика, пришедшего некогда в землю Русь, изобильную серебром, белками и соболями. Была эта земля большая, но не торговая, насельники ее были красивые люди, белые и высокие, с белокурыми волосами. И бывали по зимам в этой земле сильные холода. Но не были страшны холода северному князю, и пошел от него многоветвистый род князей-царей.
Родился Ярослав Всеволодович в стольном городе Владимире. Дедом ему приходился князь Юрий Долгорукий, отцом — князь Всеволод по прозванию — Большое Гнездо. Христианское, крещёное имя Всеволода было — Димитрий, и заложен был отцом в его честь, город Дмитров. А Ярослава крестили Федором, «Ярослав» — княжое имя было ему. По княжому этому имени и сыновья его звались Ярославичами. Зовется Ярослав Всеволодович Шестым. Сам Ярослав Киевский, прозванный Мудрым, в предках у него. А родовые владения — Переяславль-Залесский, Суздаль, Владимир. Но и в Киеве и в Новгороде случалось править. Жизнь Ярослава-Феодора — жизнь одного из многих князей-правителей русских земель — полна походами воинскими, борьбою за власть, ссорами и союзами с братьями и родичами. Мальчиком еще малым послан был отцом в город Переяславль, что на юге Руси, а едва минуло ему шестнадцать, согнали его с княжения сами горожане. Воротился в Суздальскую землю, получил от отца в удел Переяславль-Залесский, так и осталось за ним владение, его это удел, верный. Но кто же станет править мирно своим уделом? Правителям и не понять, не постичь, не помыслить ни о чем подобном. Да кому бы и вздумалось по чуду, тотчас был бы завоеван, захвачен, смят. Но не бывает чудес. В битвах ширятся владения; побеждают, славятся и остаются в памяти людей сильнейшие. И словно бы есть своя судьба у земель и городов, своя судьба, ей одной ведомым путем проводящая правителей через вереницу битв, споров и содружеств к единению или разорению, к величию или падению. А выдастся, выпадет короткое время безбитвенное, и начертает летописец задумчиво и чуть изумленно: «Тишина бысть».
Скончался правитель Димитрий-Всеволод и оставил преемником своим на великокняжеском столе сына Юрия. И тотчас поднялся на Юрия брат Константин, и Феодор-Ярослав принял сторону Юрия и пошел на брата Константина, схватывался с ним под Ростовом на реке Ишне. А Рязань… А Новгород — орешек твердый…
И новые ссоры и союзы, новые битвы, завоевания и потери…
Как же это переносили все люди, хлебопашцы и горожане, насельники земель? О, психология феодального человека, грубо зависимого, порою лишенного простой (а быть может, и не такой уж простой) свободы побыть в одиночестве, подумать, поразмыслить. О, психология человека, вынужденного постоянно поддерживать кого-то и кого-то ненавидеть. О, психология человека феодальных усобиц — велели, приказали идти — и он идет, а там и пограбить дадут. А если и блеснет смутная возможность выбора, то все к тому же сведется — возненавидеть, поддержать, пограбить.
В незатянутое слюдой оконце деревянной башенки заглядывает звездная ночь весны, В крепостце Пуреша, мордовского князя, в покое темном, усиливается ночами дух древесный, будто дышат бревна свежетесаные, будто помнят лиственное древесное свое бытие и тоскуют, жалеют о нем. Феодор-Ярослав лежит на лавке, на колком соломенном тюфяке, покрывшись по-воински плащом. Но не спится.
Как Пуреш глядел на него! Что мыслит себе? А затомилась было плоть по естеству женскому. Но это не уйдет, его будет. И думать не стоит, пустое… А и впрямь пустое? Нет, нет, будто иголка из рыбьей кости, — малое, а больно колет, в большом телесном засядет— колет…
Мысли всё не о том, не о том… А вот о чем же следует помыслить крепко? Новгород! Покорение Новгорода, всех вольностей лишение… Но отчего, для чего это нужно? Для какого грядущего величия, смутно прозреваемого?.. Смутно…
Новгород — республики боярской столица. Торжище многоязыкое. Купцы немецкие, ромейские-греческие, болгарские-идылские. Кубари — морские суда, ладьи— речные суда — причаливают, привозят ткани доброты и тонины невиданной, поделанное из меди, серебра, золота с каменьями самоцветными… Всё привозят! Заморские плоды, хлеб — всё! И увозят меха, кожи, воск, лен. Но и своими мастерами богат Новгород, идут от Новгородского кремля Торговая сторона, Гончарный и Плотницкий концы и целые улицы кузнецов, оружейников, кожевенников. Давно уж постановили новгородцы — земли князьям не давать. Нанимают они князя с войском для защиты своих вольностей, а с князем договор пишется — «ряд», и не покняжишь, не поцарствуешь… Молодым еще позвали к себе новгородцы Ярослава. Было! И с той поры — занозой в душе Ярослава богатый Новгород. То позовут, а то погонят. Эх, не одному Ярославу, кому из князей Новгород не занозил душу!
Как живется в строптивом городе сыновьям его старшим, Феодору и Александру? Собираясь в поход мордовский, посадил он их в Новгороде. С ними дружина оставлена, боярин-воевода Феодор Данилович да пестун Яким. Александру девятый год пошел, Феодору — пятнадцати не минуло, но так уж поведено в княжеских родах: правителю — править и воевать. Малых еще сыновей сажают отцы на княжение, посылают с войском; были бы толковые бояре, советники да воеводы, было бы кому отстаивать княжескую честь… Но слухи идут нехорошие. Озими в полях новгородских побиты были морозом внезапным осенним, голод надвигается… Или уже голод? Самому надо в Новгород, самому… И Михаил Черниговский досадный только и норовит новгородцев на Ярослава натравить… Верные люди оставлены при сыновьях, а боязно за наследников. Старшие ведь, уже в разуме, уже видать, будут полководцы и правители. Феодор, первородный, от Юрия Кончаковича, деда, от хана Кончака, прадеда по матери, половецкую приземистость и яркую рыжину волос унаследовал и на деда двоюродного походит и обличьем и нравом, на Андрея Юрьевича Боголюбского, жесток, но и основателен, серьезен. Александр, тот мал еще, не разберешь, каким вырастет, а должен быть красавец, темноглазый, темноволосый — в отца; и насмешлив потаенно, всё глаза щурит; но не лукав, не хитер, нет, а глянешь — и не по себе, жутко сделается, и отчего — не понять… Александр — от Феодосии, дочери Мстислава, Удалым прозванного… Давний враг Мстислав… И всё Новгород, Новгород! Как встал на Липнице во главе полков новгородских, и свое войско привел, побил Ярослава и Юрия… Дошли слухи — нет Мстислава среди живых. А ведь и дочь свою Феодосию хотел наушницей в доме мужа Ярослава сделать. Нелегко было смирить Ярославу Феодосию. Первая его, рано умершая жена Юрьевна Кончаковича была тихой, безгласной почти. Но хозяином в доме своем оказался Ярослав неуступчивым. Горячая кровь бабки, ромейки-гречанки, взбурлилась — когда приказом, а когда и плетью одолел, взнуздал свою Феодосию, дочь удалого отца. От нее уж два сына; кроме Александра, Михаил, совсем еще малый.