Страница 16 из 20
— Кое-что есть. Несколько монографий и брошюр.
— Занесите мне сегодня вечером. Надо проштудировать.
— Сделаю, — сказал Вахрушев, не скрывая разочарования. Видно, решил, что Кадомцев все-таки ушел от прямого ответа.
Пожимая ему руку на прощание, Кадомцев сказал:
— Больше бодрости, Вахрушев! Хвост трубой, как говорят моряки. Дело у вас, безусловно, перспективное. А меня считайте союзником…
— Это другой разговор! — Вахрушев стиснул руку Кадомцева. — Спасибо. Разрешите идти?
— Одну минуту! — сказал Кадомцев. — Что же вы про Салтыкова не спрашиваете, не интересуетесь?
— Извините, товарищ капитан, — чуть смутился Вахрушев. — Но я не думаю, чтобы…
— А я выяснил причину. У него резко ухудшилось зрение.
— В самом деле?
— Да. И очень жаль, что вы этого не замечали. Я имею в виду не только вас.
— Жалко парня… Сейчас припоминаю: кое-что за Салтыковым я замечал и раньше. Близорукость его замечал. Но как-то не придавал значения.
— Вот и плохо, — упрекнул Кадомцев. — Именно в этом наша беда. Видим, замечаем, но часто не умеем анализировать, не умеем делать выводы. Кстати, о Мамкине тоже стоит подумать.
— Мамкин? — удивился Вахрушев. — По-моему, с ним все обстоит нормально. Исполнительный, расторопный хлопец. Рационализацией занимается.
— Ну зуммер его — это не такая уж солидная рационализация, — сказал Кадомцев. — Потому что он способен на большее. Ему не хватает самостоятельности.
— Я не совсем вас понимаю, товарищ капитан… Если вы имеете в виду его взаимоотношения с Трушковым и Резником, так это в порядке вещей. Они — старослужащие, можно сказать, ветераны, а он — солдат-первогодок. По-моему, это естественно.
— Только на первых порах. Сколько уже служит Мамкин? Скоро год как служит. А вы его все еще держите в коротких штанишках. Пора ему быть на равной ноге со всеми. Вот Трушков осенью демобилизуется, кто его по мастерству заменит? В первую очередь Юлиан Мамкин.
— Пожалуй, правы вы… Стоит над этим подумать.
10
Воздух в сосняке был густой и пряный. Пахло муравьями, сырым папоротником. Сосенки размякли под солнцем, распушились, топорщились липкими кисточками молодых побегов.
Ловко и стремительно, без крика шныряли кедровки, на лету припадали к самой траве, грудастые, похожие на упитанных карпов в пруду.
Лесная тропа, устланная прошлогодней хвоей, пружинила, скрадывала шаги, как толстый кабинетный ковер. Легко шагалось и легко думалось.
Еще не раз пройдет Кадомцев по этой тропе, не однажды увидит ручей, заросший желтыми тарелками дудника, грачиные гнезда, похожие на клубки ниток, проткнутые вязальными спицами… Но уже завтра все будет не таким ярким: оно не потускнеет, оно просто потеряет новизну, ничего сказочного, необыкновенного во всем этом Кадомцев уже не увидит. Об этом можно жалеть и не жалеть, потому что вся прелесть новизны как раз в первом впечатлении.
Ну, а встречи с людьми? Тут каждая последующая встреча — открытие. Большое или маленькое, содержательное или несущественное, но открытие. А может и не быть открытий. Живешь с человеком бок о бок месяц, год, говоришь с ним, ешь и пьешь, а он по-прежнему далек от тебя, словно ты смотришь на него в перевернутый бинокль.
Но бывает наоборот. Случайная встреча, оброненная фраза, нехитрый будничный разговор — и человек вдруг раскрывается…
На небольшой вырубке Кадомцев неожиданно увидел лейтенанта Колоскова. Тот ползал на четвереньках, что-то разыскивая в траве.
— Что-нибудь потеряли, лейтенант? — окликнул его Кадомцев.
Колосков поднялся, щелкнул перочинным ножом, пряча его в карман.
— Да так… Собирательством занимаюсь. По примеру наших предков.
Туманный ответ ничего не объяснил Кадомцеву. Но, видя смущение лейтенанта, не стал уточнять.
Рядом на пеньке лежали фуражка и противогаз Колоскова. На поясном ремне — пустая пистолетная кобура, из которой почему-то торчали сухие прутики, былинки, рогульки какие-то.
— Что это у вас?
Лейтенант хлопнул ладонью по кобуре, пояснил:
— В наряд заступаю. Сейчас пообедаю и пойду получать оружие.
— Я не об этом, — сказал Кадомцев. — В кобуру вам мусору кто-то натолкал. Подшутили, наверно?
— Ах, это! — рассмеялся Колосков. — Это строительный материал. Тут на вырубке полно сушняка прошлогоднего. Из этих сучочков и шишек мы с дочкой сооружаем лесных человечков. Гномов.
Колосков достал из кобуры несколько палочек, выбрал одну из них — корявую, причудливой формы, стал объяснять, как можно превратить ее в фигуриста. Вот линии готового сюжета: плавно выброшенные руки, запрокинутая голова. Здесь чуть-чуть подстрогать, приделать коньки — и готов. Он и сейчас проглядывается, надо только смотреть вприщур и, главное, представить картину в деталях.
— Вы музыкой не занимались? — спросил Кадомцев.
— Нет, — суховатым тоном ответил Колосков. — Родители погибли в войну. Жил у тетки. Так что было не до музыки.
Пожалуй, опрометчиво задал свой вопрос Кадомцев. Человек увлеченно рассказывает о любимом деле, рассчитывая на какую-то взаимность, хотя бы понимание, а тут ему ни с того ни с сего вопрос совсем из другой оперы.
Впрочем, не видно было, чтобы Колоскова это особенно задело. Он деловито спрятал в кобуру сучки, застегнул воротничок и, посадив набекрень фуражку с крохотным «нахимовским» козырьком, шагнул к Кадомцеву.
— Разрешите обратиться в официальном порядке, товарищ капитан?
— Вы что, обиделись на меня? — удивился Кадомцев. — Почему в официальном?
— По служебному делу.
— Ну и что? Какая разница, по какому делу мы говорим — по личному или служебному? Язык-то один: человеческий. Ну, пожалуйста, говорите.
— Я опять насчет рядового Микитенко. Он получил освобождение по причине травмы. Однако я его все-таки привлек к полезной деятельности. Поставил на покраску матчасти.
— И что же?
— Проявляет недовольство.
— Ну, это естественно, — сказал Кадомцев. — Заставь вас с больной рукой работать, и вы были бы недовольны.
— Людей не хватает, товарищ капитан. Кроме того, у Микитенко вторая-то рука здоровая. Вполне может держать кисть.
— Ну работает, пусть работает. Хотя можно было бы его и не ставить.
11
За окном хлюпал ночной дождь. Слезящиеся стекла казались вымазанными черной краской. Канцелярский стол отражался в них размыто и уродливо, а фигура Кадомцева, склонившегося над столом, казалась вытянутой и сплющенной, будто в кривом зеркале.
Сквозь раскрытую форточку, затянутую серебристыми струями, вливался мерный успокаивающий шум — дождь был долгий, обложной, на всю ночь. А Микитенко все-таки пошел в Поливановку. Надел плащ-палатку и отправился еще до ужина, прямо в самую грозу. Вернется ли он вовремя, к отбою? Должен вернуться.
За дверью канцелярии, у тумбочки, топтался дневальный. Шаркал ногами, будто натирал пол. Твист разучивает, что ли? Несколько раз Кадомцев собирался выйти и сделать ему замечание, но все откладывал: дневальный, как нарочно, вовремя затихал. Да и самому не хотелось отвлекаться от работы — план рождался что-то уж слишком трудно и мучительно.
Думал, дело пойдет гладко, даже рассчитывал управиться за час. Однако все оказалось сложнее.
В коридоре застучали шаги, бодрой скороговоркой дневальный стал кому-то докладывать. Кто же пришел?
Распахнулась дверь, и на пороге появился майор Утяшин. Сбрасывая с плеч мокрую накидку, удивленно взглянул на Кадомцева.
— Ты здесь, оказывается, Михаил Иванович?
— Ты разве искал меня?
— Да как сказать… Пожалуй, нет.
— Сильный дождь? — спросил Кадомцев.
— По нашим местам — не очень. Полезный дождичек. Для огородов, для грибков.
Утяшин прошел к своему столу, причесался, носовым платком промокнул на усах дождевые капли. Потом достал какую-то пухлую папку, озабоченно стал перелистывать страницы.
Медлительность, осторожная деликатность, озабоченность… Все это так было не похоже на Утяшина.