Дознание

Дежурный открыл ключом дверь в конце штабного коридора, и они вошли в небольшую комнату, напоминавшую гостиничный номер среднего комфорта: умывальник с фаянсовой раковиной, шифоньер, радиоприемник на тумбочке, кремовые шторы и даже литографии в багетовых рамах.

— А почему две кровати? — удивился Хабалов.

— Видите ли, товарищ майор… Это у нас комната для приезжих. Вроде «мини-гостиницы». Месяц назад оборудовали.

— Вон оно что… — протянул Хабалов. — Уютная комната.

— Так точно. Нешумная. Вот только сохранился медицинский запах. Раньше здесь медпункт был.

— Ничего, — сказал Хабалов. — Это не страшно.

Лейтенант повернулся, чтобы уйти, но помедлил на пороге.

— Не желаете ли принять душ, товарищ майор? Могу предложить ключи от нашей душевой.

— Нет, — недовольно буркнул Хабалов. — Спасибо, не желаю.

Хабалов чувствовал себя неловко, словно молоденький лейтенант только что преподал ему урок добросердечности. Да так оно, наверно, и было, хотя сам дежурный этого и не подозревал.

Сев в кресло, Хабалов закурил и подумал, что ему, наверное, было бы легче и лучше, если бы его встретили без этой предупредительности и четкости. Пусть бы ему пришлось долго ждать машину на пристани, пусть бы шофер оказался молчаливым и грубым парнем, а дежурный по части и вовсе не встречал бы его и не делал угодливого лица. Тогда бы все выглядело проще, естественнее, по крайней мере Хабалов не испытывал бы злости на самого себя за свое лицемерие.

Ему постоянно была необходима острая пристрастность, неодолимое стремление оценивать людей, складывать, сопоставлять их плюсы и минусы. Он не любил нейтральности в оценке.

Он знал, что нередко ошибается в оценках, что люди сложнее и тоньше его прямолинейных критериев.

И все-таки он держался своего, с удовлетворением отмечая, что с годами, с опытом ошибается меньше и реже. Может быть, именно в этом и было все дело.

Хабалов раскрыл дверцы шифоньера, повесил туда плащ-палатку, положил портфель и вдруг изумленно замер: с левой стены, с одной из цветных литографий на него смотрели васнецовские «Три богатыря»! Искоса, с лукавой улыбкой поглядывал Алеша Попович, степенно и значительно — Илья Муромец и уж совсем недружелюбно — Добрыня Никитич. Старые знакомые… Неужто и они здесь оказались случайно? А может, в качестве напоминания о прошлом?

Все-таки интересно бы знать, что связывало воедино эту былинную троицу, трех ратных побратимов? Общая высокая цель и боевые дела — это, конечно, и много и мало. Мало — в том смысле, что, кроме боев и подвигов, где дружбу олицетворяет прямодушная сталь меча, были еще будни, приземленные будни с котелком каши над дымным костром, с сырыми шалашами из елового лапника, с житейскими мелочами и заботами. Чем тут цементировалась дружба? Этого художник не сказал.

Хабалов открыл форточку — в комнате действительно попахивало карболкой, — с минуту в раздумье пошагал по зеленой ковровой дорожке и решил отправиться на боевые позиции, на командный пункт дивизиона. Он мог бы, конечно, и не ходить туда, мог полежать, почитать, отдохнуть с дороги, но ему не терпелось увидеть Дмитрия Сизикова, не терпелось взглянуть на него. Хабалов почему-то был убежден, что майор Сизиков очень изменился за год.

Дежурный предложил Хабалову провожатого, но он отказался — дорога ему известна.

Еще издали он увидел качающуюся глыбу антенны, услышал стрекот контакторов пусковых установок: шла боевая работа. У входа Хабалов нерешительно замедлил шаги: может быть, не стоит мешать? Есть ли в этом необходимость?

В помещении слоился теплый синий полумрак, расчерченный пунктирами разноцветных сигнальных огней. В настороженной тишине лишь изредка звучали цифры координат, выдаваемых станцией целеуказания. Вероятно, шел поиск цели. Огневой планшет был еще чистым, за его прозрачным стеклом, как за витриной, скуластый солдат-планшетист, позевывая, затачивал грифель.

Майор Сизиков сидел за командирским пультом, морщился, что-то выслушивал в телефонной трубке. Не отнимая ее от уха, он поднялся, увидел вошедшего Хабалова и, как всегда, энергично пожал протянутую руку.

— С приездом, Андрей Андреевич! Присаживайся.

Хабалов сел на табуретку и сразу ощутил громадное облегчение, словно сбросил тяжелый мешок, который пришлось тащить на плечах с самого утра.

Сизиков его опять удивил, приятно обрадовал: он выглядел самим собой, спокойно-озабоченным, уравновешенным и уверенным.

Прикрыв микрофон ладонью, он спросил:

— Ну как доехал?

— Спасибо, хорошо.

— Ну что ж, выглядишь ты превосходно. Как говорят американцы: на сто долларов. Посвежел.

Хабалов не переставал удивляться: надо же, как ловко и тонко умеет человек захватить инициативу в разговоре. Ведь это ему, Хабалову, положено задавать начальственно-вежливые вопросы, ему как командированному свыше надлежит с такой придирчивой пристальностью разглядывать майора Сизикова. А все получается наоборот. Рука так и тянется поправить галстук и одернуть помятую в дороге тужурку.

— Ты не беспокойся, Дмитрий Иванович, — Хабалов солидно прокашлялся, стараясь придать голосу твердость. — Продолжайте работу, не буду мешать.

У Сизикова чуть насмешливо дрогнули губы.

— Сиди, сиди. Ты нам не мешаешь.

Ну конечно, он определенно не знает о цели его командировки. И сейчас наверняка недоумевает: зачем это «технарь» Хабалов приплелся на командный пункт, что он тут понимает?

А он нисколько не постарел. Правда, слегка закруглились залысины на высоком загорелом лбу, но даже и это только подчеркивало выражение одухотворенности, которое еще в училище поражало Хабалова в Сизикове.

Хабалов еще раз взглянул на сухой, аскетически очерченный рот Сизикова, на обветренный, медно-угловатый, будто обожженный кирпич, подбородок и вздохнул: нет, ничуть не переменится Дмитрий Иванович в предстоящем разговоре. Насмешливо скажет: «Это меня не колышет!» — и будь здоров.

— Ты чем огорчен, Андрей Андреевич? — сочувственно спросил Сизиков положив, наконец трубку. — Устал с дороги? Ну ничего, держись, старик! Сейчас пойдут цели, и мы тебя развеселим.

Зажав в кулак микрофон, крикнул:

— Дивизион, к бою! Приготовить ракеты!

И уже негромко в сторону добавил:

— Виктор Федорович, действуйте. И чтоб было «обсоси гвоздок»!

Только теперь Хабалов заметил начальника штаба капитана Брусевича, сидевшего поодаль за пультом стреляющего, в затемненном углу командного пункта. Вспомнил прошлогодние встречи с ним: застенчивый, тихий, какой-то неприметный человек. Он и тогда совершенно не запомнился Хабалову, хотя виделись они не однажды — громогласный широкоплечий Сизиков словно бы заслонял своего заместителя.

Встретившись взглядом с Хабаловым, Брусевич коротко кивнул и опять наклонил матовую свою лысину к экрану ВИКО.

Хабалов обратил внимание на то, как судорожно работает Брусевич над подготовкой исходных данных для стрельбы, как мечется его карандаш-стеклограф над светофильтром экрана, отмечая трассы появившихся целей.

Засветы-крапинки мерцают у самого обреза ВИКО, нерешительно рассыпаются вдоль его кромки, потом медленно поворачивают к центру, с каждым оборотом развертки все ярче впечатываясь в тонкую паутину координатной сетки. Судя по всему, групповой налет скоростных и высотных целей. Почему же стреляющий медлит, почему не дает команды на захват и сопровождение, пока «противник» еще не применил помех и маневра?

Это Хабалову непонятно. Да и Брусевич заметно нервничает, то и дело выразительно поглядывая в сторону майора Сизикова. Тот продолжает спокойно говорить по телефону, докладывая в штаб обстановку. Потом, прикрыв наглухо трубку, поворачивается к Брусевичу:

— Бросьте паниковать! Рано!

Резкий окрик встряхивает и Хабалова, он неприятно ежится, но зато сейчас же соображает, в чем дело, в чем состоит замысел командира. Это принцип охотничьей засады: не выдать себя раньше времени. Станция наведения ракет не должна выходить в эфир до тех пор, пока самолеты «противника» не войдут в зону ракетного огня. И уж тогда, обнаружив себя, бить наверняка, да и «противник» вряд ли успеет применить по дивизиону средства уничтожения.