Дознание

Здесь, в Лихачеве, должна была ждать его дивизионная машина. Так по крайней мере они вчера условились по телефону с Сизиковым. Между прочим, Сизиков, видимо, не догадывается об истинной цели этого визита, решил, наверно, что это обычная техотдельская командировка. Пообещал организовать рыбалку на таежном озере, тем более что послезавтра — воскресенье.

Только вряд ли рыбалка состоится. А жаль.

Можно было бы вспомнить немало забавного из их курсантского прошлого. Все трое участвовали, например, в самодеятельности, в курсантском ансамбле песни и пляски. Неплохой был ансамбль, дружный, сплоченный. Ну это благодаря руководителю ансамбля майору Митрофанову, большому энтузиасту и отличному организатору.

Помнится, Митя Сизиков пробовал даже солировать. Да и Даманов тоже сначала был в хоре, но у него что-то не ладилось со слухом, и, когда его решили отчислить из ансамбля, он упросил майора Митрофанова перевести его в танцевальную группу. Плотный и круглый, как набитый портфель, Алеша Даманов отличался серьезностью и какой-то истовой старательностью на репетициях. Это и определило его танцевальное амплуа: Алеше отводились роли поваров, ротных каптерщиков или незадачливых влюбленных.

А сблизились все трое позднее, когда волею судьбы получили назначение в один полк, точнее даже, в один дивизион. Сколько же лет назад это было? Да, десять лет.

Жили в одной холостяцкой комнате, вместе ходили в столовую, в кино, на танцы в городской парк. Вместе, в складчину купили настольную лампу, магнитофон и громадную в бугристой багетовой раме картину-репродукцию «Три богатыря». По замыслу картина должна была символизировать их дружбу, их, так сказать, «Тройственное согласие».

Однако, как это ни смешно, именно картина и стала яблоком раздора. По вопросу о том, куда ее вешать, мнения решительно разошлись. Хабалов представлял оппозиционную точку зрения. Картина три дня простояла в коридоре, а на четвертый рано утром лейтенант Хабалов «сменил домашний адрес».

Впрочем, сам он остался «добрым приятелем двух закадычных друзей», как его в шутку именовали потом коллеги-сослуживцы.

Ах юность, юность…

Многое из этого поблекло, округлилось и стерлось в памяти, многое оказалось смешным, наивным.

Впрочем, до сих пор не прошло еще и ощущение легкой горечи, невнятной и неопределенной досады. Ах да! Ну конечно, это показное, кричащее неравноправие в их дружбе, в дружбе лейтенантов Сизикова и Ламанова.

А вот поди ж ты, тем не менее десять лет продолжается такая дружба. А может быть, совсем уже и не такая?

Через полчаса катерок приткнулся к деревянной Лихачевской пристани и, попрощавшись с командой, Хабалов сошел на берег.

Старенький, с порыжевшим брезентовым верхом военный «газик» ждал его неподалеку, рядом с базарной площадью. Ефрейтор-шофер грелся на солнышке, облокотившись на крыло и лузгая семечки. Заметив Хабалова, он лихо пристроил набекрень пилотку, представился. Потом, словно бы смутившись, сказал:

— У меня тут пассажиры, товарищ майор. Не помешают?

— Какие пассажиры?

— Да куры, будь они прокляты. Анна Никитична, командирша, мне личное боевое задание выдала: привезти две пары хохлаток с местного базара. Я ей говорю: неудобно, начальство встречаю. А она: ничего страшного. Майор, говорит, Хабалов меня хорошо знает. Так что — извините.

Едва Хабалов открыл переднюю дверцу, из кабины вырвался заполошный куриный гомон.

Ефрейтор смущенно бросился поправлять на заднем сиденье корзину, повязанную марлей.

— Орут, как укушенные. Тут одна из них умудрилась яйцо снести прямо в корзине. Ну и шуму было! А мне ж неудобно: все-таки военная машина.

Усевшись за руль, ефрейтор прогазовал мотор и удивленно повернул голову: куры примолкли.

— Перепугались. А между прочим, ничего себе куры, рентабельные. Уж больно крупные яйца. Вот посмотрите.

Он откинул крышку шоферского ящичка: среди промасленной ветоши ослепительно белело свежее яйцо. То-то будет довольна командирша!

— Поехали, — буркнул Хабалов.

Вот тоже удивительная человеческая метаморфоза. Хрупкая, застенчивая до слез девушка с бледным личиком, на котором чудилась желтовато-розовая пыльца многочисленных домашних гераней, — и ровно через два года — плотная, цыгански смуглая, властная, непререкаемо-уверенная хозяйка-«домоправительница». Эфирная Анечка — и командирша Анна Никитична, которая даже приезжих гостей из начальства заставляет на пороге своего «семейного храма» снимать сапоги. Для этой цели в доме содержится полная коллекция мужских тапочек.

А впрочем, что же тут плохого? Может быть, именно такой и должна быть офицерская жена. Хваткой, оборотистой, заботливой «до зубовного скрежета», как выразился в прошлый их приезд полковник Зарудный, — не то поощрительно, не то с иронией.

Хабалов усмехнулся, вспомнив гостеприимство Анны Никитичны. Двое суток она потчевала их таежными соленьями, вареньями, компотами, маринадами. Потом в поезде, в ночном купе оба испытывали облегчение и блаженствовали, будто вырвались с гауптвахты. Вот уж поистине — «сибирский сервис — демьянова уха».

— А что, поезда давно не ходят? — спросил Хабалов шофера.

— Третью неделю. Мост половодьем сорвало, был ледяной затор. Говорят, к понедельнику восстановят.

— А пусковую установку тоже в связи с наводнением утопили? — схитрил Хабалов. Как знать, может, ефрейтор сообщит какую-нибудь важную деталь, тем более что на месте, в дивизионе, расспрашивать рядовой состав Хабалов не собирался, помня указание генерала «строго соблюсти необходимый этический уровень».

— Пусковую? — ефрейтор поскреб затылок, хитровато стрельнул глазами. — Какую пусковую?

— Ну ту, которую позавчера утопили, а сегодня вытаскивают.

Шофер нерешительно мялся, с деланной серьезностью вглядываясь в ветровое стекло. Ну ясно: получил соответствующие указания на этот счет и теперь мучается, не зная, как выкрутиться. Неважный из парня дипломат.

— А ее, наверно, уже вытащили, — наконец сказал солдат. — Скоро мимо поедем, сами увидите.

«А ничего, — с одобрением подумал Хабалов, — нашел-таки выход». Шоферская увертливость настораживала: неужели с установкой произошло нечто более серьезное? Впрочем, это можно было объяснить и по-другому: просто командирский шофер хорошо вышколен. Знает, кому и что говорить.

— Это недалеко?

— Да рядом. Сразу за Степановой пустошью направо.

— Надо заехать, посмотреть.

— Слушаюсь.

Весна нынче запаздывала. Обычно в это время таежные солнцепеки уже были забрызганы алыми искрами «марьиного коренья», синими крестиками «кукушкиных слезок», а в низинах, в душном благоуханье нагретых мокрых логов топорщились желтоголовые жарки.

Сейчас в тайге было еще сыро, неуютно. Запах прошлогодней прели явственно забивал тонкий дух молодой пробивающейся травы, прозрачные березники сонно млели на косогорах, окутанные голубовато-зеленой дымкой. Пихтач сумрачно темнел на окрестных сопках в ожидании первого весеннего ливня, который смоет зимнюю одурь, обновит и обмоет каждую иголку в мохнатых лапниках, унесет прошлогоднюю паутину, беспощадно разъест грязные, твердые, как речной лед, последние оселки прошлогоднего снега, укрытого в чащобах.

Проехали развилок и свернули с бетонного большака на мощенный булыжником проселок. Лишь изредка попадались встречные машины, главным образом пузатые голубые «молоковозы».

— Совхозные, — пояснил ефрейтор. — Недалеко животноводческий совхоз. Наши шефы.

— Понятно, — кивнул Хабалов. — Так когда же будет пустошь?

— А вон она. Видите впереди ложок с жимолостью? Это и есть Степанова пустошь. Рассказывают, когда-то была здесь заимка, пасечник жил. Потом все сгорело, и получилась, стало быть, пустошь.

У пустоши тоже оказался развилок. Скорее даже съезд на торную, гладко наезженную полевую дорогу, каких немало в глубинных районах.

Значит, именно на эту дорогу повернул свою колонну капитан Ламанов во время ночного марша? Ну что ж, пожалуй, дорога вполне проходимая для тяжелых тягачей с прицепами. А вот насчет моста, он, видимо, дал маху. Не рассчитал его реальной грузоподъемности.