Воспоминания дипломата

Мой первоначальный образовательный профиль востоковеда-экономиста со специализацией по Турции, естественно, предназначал меня для работы в турецком секторе отдела. Именно туда я и был направлен.

Начал я, разумеется, не с «ответственных консультаций», а с прилежного ученичества.

Мне, конечно, было чему поучиться у Михаила Семеновича Мицкевича, уже с год работавшего в должности заведующего отделом. Но при всем моем уважении к нему я должен сразу оговориться, что уровень его компетентности в международных отношениях и практических делах Наркоминдела был сравнительно невысок. Говорю я это не в укор ему. Ведь, в сущности, он, вчерашний кандидат биологических наук, был и сам новичком в дипломатической профессии, к тому же обладал сравнительно скромными познаниями о странах Востока, отношениями с которыми ему приходилось ведать. Справлялся он со своей работой главным образом потому, что опирался на своего помощника, ветерана дипломатической службы Анатолия Филипповича Миллера.

В НКИД Анатолий Филиппович работал с 1920 года, участвовал в ряде международных конференций в качестве эксперта, в частности на конференции о черноморских Проливах в Монтрё (1936 г.). По образованию он был востоковедом-ближневосточником, по совместительству преподавал в Московском институте востоковедения и на курсах дипломатических работников при НКИД. Его книгу «Турция» я изучал еще студентом. Стал он моим основным наставником и теперь.

У А. Ф. Миллера я повседневно знакомился с характером деятельности Первого Восточного отдела и, в целом, со специфическими функциями турецкого сектора, изучал по его указаниям нотную переписку НКИД с турецким посольством в Москве и переписку НКИД с нашим полпредством в Анкаре, штудировал присылаемые из Анкары обзоры турецкой прессы и вообще всю корреспонденцию, не имевшую грифа «секретно». Секретная переписка стала доступна мне немного позднее, когда меня «засекретили». Время от времени мне поручали переводить так называемые вербальные ноты турецкого посольства, касавшиеся по преимуществу текущих вопросов. Переводил я их с французского, на котором по установившейся традиции посольство вело переписку с НКИД. (Ноты НКИД посольству составлялись на русском.) Одновременно со всем этим я уделял должное внимание вопросам дипломатической техники и дипломатического протокола, о чем прежде имел довольно смутное представление.

Пришлось мне освежить в памяти и пополнить знания по проблемам Ближнего Востока, которые я изучал в начале 30-х годов, ведя научную работу в Научно-исследовательском институте монополии внешней торговли и преподавательскую – в Московском институте востоковедения. В наркомате и дома я прочел множество статей в специальных журналах, как советских, так и иностранных, а также перерыл все досье и картотеки собственного домашнего архива. Текущую информацию я черпал из поступавших из Турции газет и журналов на турецком, французском, английском и немецком языках.

Так из усердного новобранца я начал постепенно превращаться в сотрудника, активно участвовавшего в деятельности отдела. И вдруг все мои благие намерения рассыпались прахом, а первые достижения в дипломатической квалификации, казалось, потеряли всякую ценность.

Вербальная нота не имела подписи должностного лица и как бы приравнивалась к устному (вербальному) сообщению.

Произошло это так. 13 июля я был приглашен в кабинет заместителя наркома Бориса Спиридоновича Стомонякова, который буднично, словно о чем-то само собой разумеющемся, сообщил мне действительно поразительную новость: меня назначают советником нашего полпредства в Анкаре! Стомоняков предложил мне отправиться в Отдел кадров наркомата и заняться оформлением документов, необходимых для поездки в Турцию.

– Но ведь я же договорился с Владимиром Петровичем о работе только в центральном аппарате! – воскликнул я, изумленный и в то же время возмущенный. – И товарищ Маленков гарантировал, что за границу меня не отправят. Возможно, вы, Борис Спиридонович, просто не в курсе дела? Справьтесь, пожалуйста, у Владимира Петровича, он подтвердит вам мои слова.

Какой наивностью отдавала эта моя тирада! Стомоняков тотчас же доказал мне это, заявив, что действует по прямому указанию Потемкина. Донельзя расстроенный, я ответил, что в Отдел кадров не пойду, а отправлюсь сейчас к Потемкину, чтобы выяснить, чем вызвано его неожиданное указание.

– Ну что ж, выясняйте, выясняйте, – скептически произнес Стомоняков. – Только вряд ли это что-нибудь изменит.

Я направился в секретариат Потемкина.

Здесь я считаю необходимым прервать свое повествование, чтобы с глубоким сожалением отметить, что этой встречей мое знакомство с Борисом Спиридоновичем и ограничилось. Спустя менее месяца он – активный участник революционного движения в России и Болгарии – пал новой жертвой того зловещего процесса в стране, который достиг кульминационного пункта в 1937 году и все еще давал себя знать.

В секретариате Потемкина я попросил его помощника доложить Владимиру Петровичу о моем желании срочно переговорить с ним по важному личному делу. Помощник ответил, что сегодня это неосуществимо, так как в данный момент Потемкин у наркома, затем принимает французского посла, после чего сразу же поедет в Центральный Комитет партии, по-видимому надолго. О времени приема у Потемкина он обещал позвонить мне в отдел.

Звонка от него ни в тот день, ни на следующий я так и не дождался. Позвонил в секретариат сам. Мне сообщили, что о моей просьбе Потемкину доложено, но что он еще не дал никакого ответа. Не дал он ответа и в последующие два дня.

Тогда я решил действовать через Мицкевича. Заявил ему, что требование Потемкина считаю неоправданным, нарушающим нашу договоренность в Центральном Комитете, а посему выполнять его не стану, о чем прошу официально уведомить наркома. Одновременно вручил ему заявление об отчислении из наркомата – по тем же мотивам – для передачи Литвинову. Мицкевич пытался отговорить меня от такого шага, как опрометчивого. В числе его доводов основными были такие: то, что я «безбожно недооцениваю блестящие перспективы», которые открывает передо мною пост советника – заместителя полпреда, а также то, что мое неподчинение приказу Потемкина чревато для меня крупными неприятностями. Однако разубедить ему меня не удалось.

Начался длительный – почти в полтора месяца – период моего «противоборства» с Потемкиным. Мне было понятно, что надо мною нависла реальная угроза дисциплинарных мер административного и партийного порядка, но продолжал отстаивать свою позицию. Я был твердо убежден в неправоте тех, кто не сдержал своих обещаний. Такой метод казался мне непартийным. Не честнее ли было бы еще в ЦК напрямик отвергнуть все мои возражения и поставить передо мною, как членом партии, вопрос о подчинении в порядке партийной дисциплины? Однако, поскольку там предпочли определенную договоренность, я считал себя вправе добиваться ее выполнения.

Добрую половину июля и почти весь август я провел в мучительном напряжении. День за днем я ждал реакции на свое заявление об увольнении, но от Мицкевича узнавал лишь, что никакой резолюции на нем пока нет. 18 августа он озабоченно сказал, будто в секретариате наркома лежит подготовленный по указанию Потемкина проект приказа об объявлении мне строгого выговора. Но время шло, а приказ этот все почему-то не был подписан. Вместо этого меня дважды приглашали в партком, где прозрачно намекали на то, что надо мною нависает персональное дело. И, вероятно, дело не обошлось бы без строгого партийного взыскания, не получи я помощь с неожиданной стороны – со стороны М. М. Литвинова.

В один прекрасный день в конце августа меня пригласил к себе в кабинет Мицкевич и, сияя улыбкой, торжественно провозгласил:

– От души поздравляю вас, Николай Васильевич! – Не давая мне времени задать недоуменный вопрос, он столь же торжественным тоном продолжал: – Ваша необычайная стойкость в борьбе против несправедливости завершилась полным успехом!