Страница 48 из 59
— Где Сюзанна? — спросила она, когда я открыла дверь.
— Не знаю. Я тоже хотела бы знать.
— Вообще она в это время спит. Так долго она еще ни разу не отсутствовала.
— Наверно, у нее есть на это свои причины.
— А ей это позволяют?
— Если у нее есть причины. Я скоро вернусь.
На улице земля скрипела у меня под ногами, я пересекла площадку, лишь кое-где еще покрытую почерневшей травой. Смеркалось. Меня трясло, но не от холода. Дверь в передвижную библиотеку была открыта, внутри горел свет. Алексей, видимо, хотел попросить у библиотекарши книжку о воронах. А почему, собственно, — "вызывающий сострадание случай"?Мы желаем вам добра.Словно кто-то был обязан желать мне добра. Человек, желающий мне добра, избавил бы меня от таких слов, они бы ему и в голову не пришли. Я свернула направо и пошла к блоку "Д". У второго подъезда я открыла дверь и поднялась на несколько ступенек, полагая, что они ведут к Хансу.
Дверь мне открыл довольно-таки пожилой мужчина в подштанниках и нижней рубашке. Дома ли Ханс, спросила я.
— Понятия не имею, хотите посмотреть? — Пиво из его бутылки, казалось, вот-вот выльется. Он держал передо мной дверь, но я как-то замешкалась.
— В какой комнате он живет?
— Прямо тут, напротив. — Он наблюдал за мной, будто хотел дождаться, когда я открою дверь. Где — то плакал маленький ребенок. Мужчина отхлебнул изрядный глоток. — Мало радости, — сказал он, — ревет и ревет, паршивец. — Кроме плача ребенка, я услышала еще и женский плач, однако этого мужчина как будто не слышал. Я нажала на ручку двери, но дверь осталась закрытой.Таким образом вы ваше положение не улучшите. Яеще раз нажала на ручку, но она не поддалась.
— Ну вот. — Он сделал шаг ко мне, еще несколько сантиметров — и он уперся бы животом в мою куртку. Пивной дух ударил мне в лицо. — Еще что — нибудь?
— Нет. — Я невольно сделала шаг назад, а он — шаг ко мне.
— Вы можете зайти. — Он едва ворочал языком и почти коснулся бутылкой моей руки.
— Спасибо, просто передайте ему привет от Нелли.
— Будет сделано. — Его голос прозвучал вдруг громко и послушно, он щелкнул голыми пятками, как бы давая клятву, поднял бутылку.Таким людям, как вы, жертвам человеконенавистнических и недостойных режимов.Чувство облегчения пронизало меня, когда я вышла на лестничную площадку и побежала вниз. Этажом ниже на площадке стоял Ханс. Всякий раз, когда я его видела, Ханс казался мне еще меньше, чем был в моей памяти. Я отошла в сторону, чтобы ему не пришлось стоять на ступеньках, взгляд мой был направлен вверх, где в дверном проеме стоял мужчина в нижнем белье, подняв для приветствия пивную бутылку.
Ханс проследил за моим взглядом.
— Что ты тут делаешь? Ты его знаешь?
— Нет. Я хотела к тебе, но тебя не было.
— Тогда пошли. — Он шел передо мной и, казалось, нисколько не удивлялся моему приходу. Он прошел мимо соседа не поздоровавшись и открыл дверь в свою маленькую комнатку.
— Заходи, садись сюда, рядом со мной. — Ханс похлопал по матрацу. Так, словно само собой разумелось, что мы будем сидеть рядом на одной кровати, последовала я его приглашению, радуясь дружелюбию и теплоте его взгляда.
— Ты знаешь такого доктора Роте?
— А я должен знать?
— Из "Клуба Медведей".
— Нет, к сожалению.
Я посмотрела на Ханса. Хотя он уже так долго жил в лагере, он, казалось, еще никогда не слышал о таком "до некоторой степени знаменитом" человеке.
— Он сегодня в полдень нанес мне визит.
— Некий доктор Роте? — Ханс снимал ботинки.
— Возможно. По крайней мере, он и его "Клуб Медведей" хотели мне помочь.
— Тебе помочь?
— Да. — Я с облегчением рассмеялась. — При том что никакой помощи я не хочу.
— Так чего же ты хочешь?
Я пожала плечами.
— Просто больше об этом не думать.
В его взгляде появилась какая-то неуверенность, неуверенность, возможно, вызванная неожиданной близостью моего тела, до которого он мог дотронуться. Я протянула к нему руку и погладила его по щеке. Щека у него была шероховатая. Губы были мягкие. Я только раз их погладила. Он воспринял это прикосновение со странным спокойствием. Он не был взволнован.Мы вас выбрали, мы вас нашли,подумала я и сказала:
— Тебе это знакомо? Иногда на меня нападает страх. — Я погладила его узкое плечо, провела ладонью по его предплечью и взяла его за руку, которая свободно лежала на бедре. Рука была холодна, как лед. Он ничего не ответил. Я невольно вспомнила его рукопожатие, которое таковым не было. — Просто так, неизвестно почему.
Он высвободил свою руку из моей, как будто это было необходимо.
— Хочешь чего-нибудь, воды или "нескафе"?
— И того, и другого.
Ханс вышел и вернулся с двумя чашками, в одной была вода, в другой — кофейный порошок, и то, и другое он поставил передо мной на пол. Он вставил вилку кипятильника в розетку и сел опять рядом со мной на двухъярусную кровать.
— У тебя часто бывают гости?
— С той стороны, ты хочешь сказать? Никогда. А у тебя?
Ханс отрицательно мотнул головой.
— На прошлой неделе мой дядя на несколько дней приезжал в Берлин. У него здесь были дела, и он хотел, чтобы я навестила его в отеле. "Кемпински", на Курфюрстендамм. Однако мой сын был болен, и я не смогла уйти.
— Почему он не приехал сюда?
— Сюда? — Я пожала плечами и задумалась. — Я его не спрашивала. Честно говоря, я хотела избавить его от этого зрелища. Он приехал из Парижа.
— И что? Дядя из Парижа не может вынести вида лагеря?
— Да нет, возможно, он вынес бы. Но я не смогла. Он эмигрировал, и у него свое представление о немцах и их лагерях. Я не хотела, чтобы он меня здесь видел.
Ханс кивнул, будто понимал, что я имела в виду.
— Я бы не смогла по-настоящему его принять, понимаешь? Как я могу здесь разыгрывать из себя гостеприимную хозяйку. Я даже не смогла бы ничего приготовить.
— Приготовить?
— Звучит глупо, но когда я об этим думаю, то мне приходит в голову, как много я раньше готовила, и насколько это занятие было для меня связано с ощущением дома. Ясное дело, иногда мне это мешало, ведь когда у тебя дети, ты не всегда делаешь это по своей воле. Но здесь, где на кухне есть только одна действующая плита и одна сломанная, где в шкафу стоят большая кастрюля без подходящей крышки и кастрюлька для молока, мне этого не хватает. Я невольно думаю о фрау Яблоновской и о капустном запахе в ее квартире, когда я пришла к ней в первый раз. Она явно испытывала меньше затруднений, чем я, когда ей приходилось все варить в одном горшке. Возможно, что она оказалась и настолько предусмотрительной, что сумела купить на въездное пособие кастрюли, или даже привезла их из Польши.
— Вы питаетесь в столовой?
— Дети — иногда. Бывает, я подсаживаюсь к ним, чтобы составить им компанию, но есть я не могу. Я не могу там есть. У меня просто пропадает аппетит. Наверно, в такой столовой, при таком приготовлении и раздаче еды я чувствую себя, как в сиротском приюте. Тут у меня руки опускаются, мне прямо стыдно перед моими детьми. Возникает такое чувство, будто ты в тюрьме.
— В тюрьме?
— Когда ты ешь только то, что перед тобой поставят, и уже не можешь сам решить, что и как ты будешь готовить, и твои дети не едят больше за одним столом с тобой то, что ты добыл и приготовил для них. Тогда ты больше не создаешь для них домашнего уюта, — только формально, а по сути — нет.
— Разве многие дети не едят где-то еще? В школе, в детском саду?
— Верно, но большей частью родители заботятся о завтраке и об ужине, и почти всегда они бывают на работе в то время, когда их дети едят в других местах. Так что они заботятся об этом и, если не кормят детей сами, по крайней мере могут быть уверены, что те будут сыты.
Ханс нервно почесал лицо. Мысль о детях и о готовке явно была ему более чем чужда.
— Ты сказала, в тюрьме?