Страница 93 из 113
Все согласились, и совещание на этом закончилось. Оставшись вдвоем с Кузьменко, Шкуро стал жаловаться хорунжему, словно ища сочувствия:
— Слышал, мать их… Я уж не стал им говорить» что мне в Ставке насчитали. Будто у меня чуть не десять тысяч шашек, две тысячи штыков, сорок орудий, пять бронепоездов, пулеметов больше двухсот. Хоть бы пять тысяч насчитать — на Кубань уезжают казаки. Не хотят за Воронеж драться. Ну, а у тебя что?
— Набрал тысяч на тридцать. Не больше. Мамонтовцы пошуровали.
— Это они успели.
— Я закрыл и опечатал в ящик у знамени волка.
— Хорошо, Коля, а теперь война такая, что не отдыха ни мне, ни тебе. Нас Буденный так может шарахнуть, что в Дону утонем. Поэтому решили немедля строить мост через Дон у Гвоздевки. Кроме тебя некого туда послать.
И в эту ночь Кузьменко ничего не мог узнать: поскакал со своими казаками в Гвоздевку. Не спали не только они: по дороге сплошь обозы беженцев, мужская брань, женский визг, детский плач. Деревня тонула во тьме, на реке горели костры. Работы никакой не велось — ждали утра. Хорунжий поднял спящих, пошумел, погрозил, и люди зашевелились. Запрягали лошадей в телеги — ехать за бревнами и досками, застучали топоры, в деревне зажглись огоньки: начались реквизиции.
Лишь к рассвету приехал полковник Михайлюк, специалист по мостам. Его сопровождали казаки. Среди них — Мартынов, один из тех, кто наводили порядок в слободе, обедал за одним столом с Леной. Мартынов, по всему видно, не хотел сам подходить: долго возился с лошадью, привязывая ее на длинный повод к дереву, где еще можно пощипать подмерзшую травку. Наконец, нехотя, со стыдливо-виноватой улыбкой, подошел, достал трофейные папиросы.
— Закуришь, Николай, слабеньких? А я тебя ищу. Ты ж, видать, интересуешься, как там это все произошло.
— Что произошло?
— Не знаешь? Вон видишь Артюхов с полковником на бережку?
— Знаю я Артюхова. Он-то чего?
— Он за нами приехал в слободу, а народ там злобный. У этой хозяйки, что ты ночевал, нашли письмо хозяина, а он-то у Буденного командир какой-то, и… Артюхов взвился — рубить и сжечь. Да…
— А женщина? Та, Елена Аркадьевна?
— Ее-то мы заранее оттель забрали. Никита повел ее в другой дом. Куда-то далеко, где спокойно. Пришел, сказал» что в порядке. Дождется, мол» красных» если что…
— Где Никита?
— Убили его вчера в атаке. Пулеметом резануло. Думали в Кавказскую отвезти, но теперь не проедешь — красные обстреливают.
Не помня себя, Кузьменко зашагал к Артюхову с одним желанием — рубануть. Мартынов спешил следом, успокаивал:
— Степаныч, не лезь, не горячись. У него родителей побили…
Артюхов понял, зачем так решительно шагает на него хорунжий, и так же решительно двинулся навстречу.
— Степаныч, не лезь, — кричал Мартынов. — Тебя же наши сейчас уложат.
— Ты чего, хорунжий, взбулгачился? — спросил Артюхов, остановившись шага за два от наступающего Кузьменко. — Краснюков пожалел? А знаешь, как они моего старика-отца расстреливали над ямой? А что с бедной мамой моей было, ты знаешь?
— И тебе надо стариков рубить? Они, что ли, твоих убивали?
— Я и молодого прикончил. Через ограду лез. Там я его и приклеил.
Кузьменко вспомнил, как они лунной ночью стояли у этой ограды с Леной, и она говорила: «И зачем ты воевать пошел? Разве для тебя это дело убивать людей?» И упало все в душе, и сердце заныло, и ослабело напряжение тела, готового к убийству. Хорунжий повернулся и, склонив голову, отошел.
— Так-то лучше, Николай Степаныч, — говорил Мартынов. — А бабоньку эту мы найдем. А нет — так красные ее пригреют. Она ж вроде ихняя.
Дни и ночи шли бои. Дни и ночи — поиски. Сотника Кузьменко назначили в Кавказскую дивизию в полк, занимающий самый левый фланг Воронежского участка — сзади предместья, река, липецкая дорога, слободы. Подчиненные казаки — опытные, понимающие — поглядывали в сторону вокзала — не пора ли по домам. В первый же день, в первом же бою проверили нового командира: эскадрон широкой рысью лавой пошел в атаку на окопы красных, темнеющие в бело-зеленой полузаснеженной степи. По окопам била артиллерия из-за реки Воронеж, красные отвечали. То шрапнель вспыхнет вверху, то пулеметная очередь прорычит, прошелестит над головой. Лошади шли плохо — скользили, хромали. Казаки матерились: «Неподкованных погнали мать их…» Кузьменко продолжал скакать впереди своей сотни, растянувшейся в одну лаву, но вдруг почувствовал, что звук сзади изменился. Хорунжий придержал коня и увидел, что сотня останавливается, казаки спешиваются, а пулеметы уже рвут землю, выбивая острые камушки. Казаки спешивались, отдавали лошадей коноводам, залегали. В соседних сотнях и эскадронах происходило то же самое.
— Дальше не пойдем? — спросил Кузьменко своих.
— Пулеметы, господин сотник. И другие залягут.
Пулеметный огонь стал сильнее, донесся заячий вопль раненого, еще минута — и эскадроны лежат в цепях, кони отведены назад.
— Надысь атаковали вон до той ложбины, — сказал один из казаков.
— Теперича он пойдет, Буденный, — сказал другой.
Так и произошло. Поднялись конники с той стороны, скакали с криками «ура!», поднимали красные знамена, но ударили пушки из-за реки, зарокотали пулеметы — и нет атаки. Остановились, спешились, залегли, исчезли.
— Он и не спешит на нас, — говорили казаки. — Знает, что его сила. Ждет, когда сами уберемся.
— А нам, неподкованным, и Бог велел по домам.
Вечером Кузьменко взял троих приглянувшихся казаков, объяснил, что ищет затерявшуюся где-то здесь, в слободе, сеструху и прокатался полночи по улицам и переулкам. Тут не было ни света, ни звука, ни окна, не забитого досками. Вообще не было жизни.
Утром хорунжий искал зазнобу, один, перепугал бабу, осмелившуюся пойти по воду. Та, конечно, ничего не Сказала, только тряслась от страха. Он мечтал: найдет, попросит у генерала отпуск, ему Лену не покажет и уедет с ней к себе, в Ейскую. Хату наладит, деньги есть. Ее мальца вырастит — от такой не мог негожий родиться.
Свои пойдут. Говорят, Кубань станет свободной республикой. Начнется жизнь человеческая.
Дни и ночи — бои, дни и ночи — поиски, дни и ночи мечты. 23 октября с утра сыпанул снег, но под солнцем и ветром быстро стаял и открылась чистая, слегка побеленная степь. Шкуро только что получил шифровку, что корпус Кутепова оставил Орел и отступает к Курску. Начинать отступление из города с дальнейшим форсированием Дона на глазах противника нельзя. Ждать, когда Буденный начнет решительное наступление, тоже нельзя. Значит…
Рванулась казачья лава на восток, навстречу солнцу. Кавказская дивизия и части корпуса Мамонтова, приданные Шкуре. Тысяч шесть-семь шашек. Все командиры в строю. Только сам Шкуро с начальником штаба и ординарцами остались в автомобилях на наблюдательном пункте у переправы. Солнце било в глаза, но разве не увидишь темную сверкающую лаву кавалерии Буденного. На рысях или даже на галопе сближались тысячные кавалерийские массы. Подходил тот самый роковой момент. Даже в бинокль видно, что красная лава идет быстрее — казачьи лошади неподкованы. Замедляют казаки ход, останавливаются, крутятся, и…
Через мгновение казачья лава в беспорядке мчится назад. В них стреляют, их догоняют, рубят… Мчатся с ревом и ржанием лошади без всадников… Бой проигран. Красные догоняют и рубят отстающих.
Шкуро переехал на западный берег реки Воронеж, приказал отбить красную конницу артиллерийским огнем, вызвал командиров. Командовал почти спокойно — теперь бесполезно кричать:
— Отступать на Гвоздевку. Мосты там в порядке. Укреплять оборону по правому берегу Дона. Губин, держите Воронеж, пока корпус не закрепится на Дону.
— Удержу, Андрей Григорьевич. Они, по-видимому, сворачивают атаку.
— Да, — мрачно согласился Шкуро. — Не спешит Буденный. Орел они взяли. Лиски взяли — нам самим придется уходить. Им и атаковать не надо.
Наступила морозная ночь. Красные в город не вошли, и Воронеж лежал во тьме, как огромное мертвое животное. Лишь на станции редкие огоньки, Кузьменко уговорил своих пятерых казаков последний раз попытаться найти Лену — проехать еще раз по улицам. Вряд ли можно было надеяться на удачу, однако у казаков был свой интерес, они надеялись чем-либо поживиться на центральных улицах, поэтому согласились. Сначала направились к слободе. Ехали шагом, пытались убедить сотника вернуться. До сожженного дома Назариных далеко было, когда вдруг услышали отчетливую матерную брань. Казаки остановились. Из-за поворота на них поскакали двое с обнаженными клинками. Глаза привыкли к темноте, да и буденновские шлемы ни с чем не спутаешь — мчались на казаков красные с криками: