Страница 89 из 113
Оратор был чуть выше всех — наверное, стоял на скамейке или на тумбе. Спрыгнул, и его место занял знакомый казак. Говорил не хуже офицера:
— На нашей Кубани не наша власть, а деникинская. Нашу Раду не признает и грозится разогнать. А мы тут в чужой земле головы кладем. Сколько надысь на проволоке осталось? Домой нам надо вертеться. Вот как донцы мамонтовские — разорили красные города, набрали добра и — по своим станицам. А мы…
— А мы у них малость отобрали, — крикнул кто-то, и в толпе засмеялись.
— То-то, что мало, — продолжал казак. — Мы так ничего домой не привезем. Да еще и сами в чужой земле останемся…
Из толпы митингующих выбрался Клименко.
— И ты здесь, «волк»? — удивился Николай. — В самостийники подался?
— Не в том, Коля, дело. Домой казаки хотят. Поняли, что это не для них война. Уже едут. Утром две теплушки загрузили, лошадей взяли, приказали машинисту ехать на Кубань. Человек двадцать. Вот и другие собираются.
— Дезертировать?
— Нет. В отпуск. Гляди, ночью полдивизии уйдет. Стрелять, что ли, будешь?
Кузьменко поспешил к генералу с тревожным докладом, но Шкуро был озабочен другими происшествиями:
— Потом, Коля. Со своими мы разберемся. Город надо успокоить. На Большой Дворянской магазины крушат, на Московской жидов бьют, и на окраинах погромы. Возьми «волков» сколько надо и разгони погромщиков. Пускай склады дуванят — мамонтовцы не все там забрали. Пригрози: вешать буду.
Уже в сумерки, проскакавши, наверное, полгорода, хорунжий с несколькими казаками оказался в верхней части Воронежа. Казалось, всех буянов разогнали, погромы прекратили, но и здесь, где-то среди переулков и деревянных домов возник тот самый опасный гул, сквозь который то и дело пробивалось пронзительное восклицание «бей!».
Поскакали по улице, огибающей холм, за церковь с высокой колокольней. Небольшая, но злобная толпа — человек в пятьдесят рвалась в закрытые ворота, била в глухой забор, кидала камни в двухэтажный молчаливый дом.
— Разойдись! — кричал Кузьменко, наезжая на толпу, размахивая плетью. Казаки скакали за ним.
Люди шарахались, разбегались, кричали:
— Здесь красные прячутся… У хозяйки муж в комиссарах…
Они ж против вас, а вы за них!.. Сжечь их!.. Повесить!. В расход!..
— Разберемся! — кричал Кузьменко, разгоняя буянов. — А ну, прочь! Сто шагов!..
Казаки помогали, покрикивали, орудовали плетками. Толпа отхлынула в глубину улицы. Кузьменко постучал в ворота громко, но так, чтобы не пугались. В ответ — тишина. Пришлось кричать, объясняя, что они не грабить приехали, а порядок устанавливать. Наконец, калитка открылась и появилась хозяйка, закутанная в черный платок, из-под которого еле виделось бледное испуганное лицо. Судорожно крестилась и бормотала:
— Пощадите, Бога ради… Не виноваты ни в чем… живем — никого не трогаем… Пощадите… Хозяин где-то воюет — и не знаю…
Кузьменко спешился, бросил поводья казаку, вошел во двор и увидел на крыльце Лену в старом лиловом платье с ребенком в белом одеяльце на руках. Крикнул казакам:
— Скажите людям, что в этом доме наши. Я их знаю. А хозяин по заданию в дальних краях. Никому о нем знать не надо.
Хозяйка с благодарностью что-то говорила, Николай подошел к Лене, вдохнул ее запах, смешанный с молочным детским ароматом. Ребенок глянул на него яркими светлыми глазками и улыбнулся.
— Здравствуйте, Елена Аркадьевна. Здравствуй, молодой казачок.
— Здравствуй, Коля, — приветствовала его Лена со вздохом озабоченным и покорным.
Николай молча смотрел в ее особенные зеленовато-голубые чистые глаза, едва сдерживаясь от желания прижаться к ее нежно-розовой щеке, впиться в ее нижнюю пухленькую губку.
— Ты что? — шепнула она, отстраняясь, и громко хозяйке: — Мы еще с Кавказа знакомы. И с Мишей моим знаком.
— Останемся на ночь у вас в поселке, — сказал Кузьменко. — А то эти буяны, глядишь, обратно начнут.
— И то начнут, — кивнула хозяйка.
— Оставайтесь, — послушно согласилась Лена; она примирилась с тем, что должно произойти — такая судьба. — Но где мы вас всех положим?
— Казаки в другие дома пойдут, а я у вас.
Сначала долго ужинали — Николай не помнил, что ели. Разговаривали степенно обо всем, но о войне старались говорить меньше. Только Павел все порывался узнать, какие такие танки и где их увидеть. «Подрастешь — увидишь, — посмеивались казаки. — На твой век войны хватит». Кузьменко уткнулся в тарелку и почувствовал, как вспыхнули его уши, когда Лена вышла из-за стола, села на лавку у окна и, следуя местным нравам, расстегнула пуговичку платья и выпустила на волю налитую белую грудь с нежным напряженным сосочком.
Обедали дотемна. Затем хорунжий послал одного казака с донесением генералу, остальных разослал по домам. Отдал, им и свою лошадь, чтобы смотрели. Хозяйка сама повела их — знала, где лучше встретят.
— А я где-нибудь в прихожей, в уголочке, у двери, — сказал Кузьменко. — Ничего мне не стелите. Под голову бросьте чего-нибудь.
— Мы-то все наверху ночуем, — сказал Ерофей. — Только молодуха тут. С дитем ей сподручней — пеленки на крыльце сохнут, и помыться и все.
Ребенок у Лены спокойный — спал крепко. После хмурого дня ночь выдалась теплая, светлая. Высыпали крупные зеленые звезды.
— Подмигивают нам, — сказала Лена, глядя на небо. Обнявшись, они стояли с Николаем на крыльце.
— Даже не стреляют нигде, — сказал Кузьменко. — Знают, что свиданье у нас. Мне бы помыться, Леночка, — цельный день на лошади.
— Так вот же у нас колодец во дворе. И ведро привязано. Снимай все — ночь теплая. Ты ж закаленный. Мыльца принесу. Снимай, снимай. Мы ж с тобой, как брат и сестра. И засмеялась.
— Пусть пока и так.
— Пока помоешься. Давай постираю…
Потом заставила его бежать в прихожую и шлепнула по суховатым кавалерийским ягодицам.
И настала ночь, запомнившаяся Николаю на всю жизнь до страшной смерти, настигшей его на чужой земле, в чужой неласковой реке.
Когда Шкуро чувствовал зависимость от других людей» знал, что кто-то имеет право приказывать ему или что-то запрещать, даже за что-то наказывать, он умел собираться в тугой непроницаемый комок, отказываясь от любых своих прихотей и желаний, чтобы не попасть впросак. Теперь, в Воронеже, не было над ним никакой власти: с Зенонычем, почитай, одна семья, а временное подчинение Донской армии, то есть генералу Сидорину, такое, что не известно еще, кто кому подчинен. И в поезде генерала Шкуро, в главном вагоне, где уже и снаружи глядели на Россию волчьи морды, врезанные между окнами, каждый вечер пела Плевицкая, концерты устраивались опереточных девиц. На станции собирался народ, чтобы послушать знаменитость. Ее обычный репертуар — «Замело тебя снегом, Россия», «Помню я еще молодушкой была» и прочее, пополнился и кубанскими песнями, она даже гимн исполняла: «Ты, Кубань, ты наша Родина».
День генерала начинался поздно, у певицы еще позднее. Он оставлял ее в спальном купе и выходил к ожидавшему начальнику штаба, отворачиваясь от вопросительного взгляда Губина, говорил:
— Пусть нынче казаки отдохнут. Успеем Буденному морду набить.
— Они не отдыхают, Андрей Григорьевич, а уезжают. Их же все боятся. Дают им и паровозы и вагоны, и на железной дороге никто не тронет.
— Погуляют и вернутся, — отвечал Шкуро, чувствуя, как начинает моргать больной глаз, и отдавал рас-поражения об усилении дозоров и разъездов и о подготовке хорошего обеда.
Однако война-то уже пошла другая. Однажды утром Губин доложил об атаке красной кавалерии на боевое ох-ранение Терской дивизии. Терцы вначале бежали, затем восстановили положение.
— Генерал Агеев сообщил, что атаковали отлично экипированные красные курсанты, — говорил начальник штаба. — Кожаные куртки, синие галифе с кантом, шлемы с красной звездой, отличные кони. В плен не сдавались. Их отбили с помощью донцов. В городе узнали и предлагают отслужить благодарственный молебен в Митрофаньевском монастыре. Победа все-таки.