Страница 41 из 113
Ничего не могли такие наблюдатели ни увидеть, ни услышать, ведь полковник Шкуро человек опытный и волевой. Знал он, что в эти дни в кабинетах Деникина и Романовского решается его судьба. Знал, что все решения будут приниматься после взятия Екатеринодара.
Кузьменко появился в день, когда судьба кубанской столицы была решена. Шкуро прислали офицера, сообщившего, что штаб армии перемещается в город, в район Московского вокзала, и господина полковника приглашают ехать в штабном вагоне, а его сопровождающих — в интендантских вагонах.
— Одного адъютанта я возьму с собой, — сказал Шкуро.
Офицер пожал плечами, отдал честь и ушел. Шкуро приказал Литвиннику приготовить и подать походно-парадную черкеску, почистить сапоги и прочее. Шкуро обдумывал, кого взять с собой, кому доверить пакет с деньгами и драгоценностями — самое ценное он теперь всегда носил сам, на груди, но все не унесешь — как раз в это время появился Кузьменко, уже прознавший обстановку и успевший провести себя в приличный вид.
— Вот ты, Коля, и поедешь со мной в штабном, — сказал ему Шкуро. — Уже время. Пойдем. По дороге обо всем расскажешь.
Все относящееся к армии, к войне, к победе спешило на станцию. Везли и несли оружие, ящики, мешки, штабные столы… Не только офицеры и солдаты, но и местные казаки рвались в Екатеринодар. На лицах не столько радость, сколько торопливость: не опоздать бы.
Прошли в конец поезда, где суматоха замирала, встали в тени тополей. Шкуро вопросительно посмотрел на Кузьменко.
— Почему молчишь? Беда, что ли, какая?
— Нет, Андрей Григорьевич, все ладом. Доехали с Еленой Аркадьевной. Генерал ихний болеет и очень большевиков боится. Обыски идут по ночам. Боится, что возьмут в Чека.
Доехали, и ладно. Теперь в другую сторону поедем. Что Сорокин? Здесь знают, что он со своими отступает к Невинке, но пока вроде главнокомандующий.
— Командующий-то он главный, да не отступают они, бегут табором, толпой. Беженцы, солдаты, казаки, которые иногородние, — все перемешались. Никакого строя.
— Был у Сорокина?
— Нет возможности, Андрей Григорьевич. Он в своем поезде, с обоих сторон бронепоезда у его вагона платформы с пулеметами. Сам приказал никого не пускать. У Кавказской я переходил железку и видел его поезд. Говорят, беженцев тысяч двести.
— Натворили делов, постреляли буржуев в Екатеринодаре. Знает кошка, чье мясо съела. А вот и Литвинник с припасами. Пошли в вагон — место в тенечке займем.
Опаздывавшим пришлось устраиваться на правой, раскаленной жарким солнцем стороне. Быч успокаивал своих членов Рады: «Это хорошо, господа. К своему солнышку едем, к столице нашей». Закатное солнце било наискось прямо в глаза тем, кто смотрел вперед. «От своего солнца не ослепнешь», — говорил Быч. Некоторые, осторожно оглянувшись, выражали сомнение: «Свое ли будет? Другие хозяева город берут».
— Андрей Григорьевич, — крикнул Быч через проход. — Ведь наша столица Екатеринодар? Наш город?
— Мы же кубанцы, — ответил Шкуро, хитро подмигивая. — Для нас — Екатеринодар, для всей Россия — Москва.
Сказал так, чтобы никто не понял, за самостийников он или за единую Россию. Наверное, и те и другие посчитали его союзником.
Поезд пересекал выжженную степь, исцарапанную железом и свинцом, перекопанную разрывами снарядов, окопами, могилами. Изредка попадались еще не убранные полураздетые трупы. Пассажиры-победители видели только праздничное: солнце над Екатеринодаром, офицерские патрули на перронах станций, трехцветные флаги. Захотелось и музыки. Закричали: «Чухлов, гитара с тобой? Давай Вертинского». Капитан, расположившийся в конце вагона, не отказался, тем более что много голосов поддержало любителя модных романсов. Унылые аккорды втиснулись в грохот колес. Капитан подражал известному певцу: картавил и растягивал фразы слезливым тенором:
— Под такую песню хоронить, — сказал Шкуро. — Не то что у нас. Верно говорю, Коля?
— Конечно, Андрей Григорьич. Лучше кубанских нет.
— Есть и грустные, но то ж песни. А это разве споешь с казаками? Исполнение имело успех, и капитан запел следующий романс, однако из главного вагона вошел офицер, что-то шепнул капитану, и пение прекратилось. Капитан шепотом передал новость другим соседям. выглянул из соседнего отсека незнакомый подполковник, сказал вполголоса:
— Господин полковник, секретное сообщение. Приказано его довести до офицеров, но официально не объявлять до торжеств по поводу взятия Екатеринодара. Государь император и его семья расстреляны большевиками в Екатеринбурге.
Слева впереди по ходу поезда послышались отдаленные артиллерийские выстрелы — на левом берегу Кубани шел бой. Следом вновь зазвучала гитара, и капитан Чухлов запел, уже не подражая кому-то, а выражая то, что чувствовал сам и его спутники:
После праздничных торжеств с речами о заслугах Добрармии и с молебном на соборной площади, после панихиды по убиенному императору Деникин назначил совещание высших чинов и членов Кубанской Рады. Шкуро был приглашен. До назначенного времени оставалось еще часа полтора, и он решил навестить старую знакомую. Сказал адъютанту Кузьменко:
— Пойдем, Коля, до Кати. Небось ждет, если не бежала. Там и твоя рядом.
— Уехала моя в Новороссийск. Я узнавал.
— Так меня проводишь.
В городе на улицах почти одни офицеры. Если встречаются женщины, то с офицерами. Под командой унтеров какие-то оборванные мужики, наверное, пленные, убирают улицы заваленные ящиками, мешками, поломанной мебелью, брошенными повозками. Катя Буракова жила в переулке возле набережной. Ее квартира на первом этаже встретила разбитым вдребезги окном. Дверь была открыта, в комнатах — развал и следы грабежа: открыты шкафы, комод, сундуки, по полу разбросаны тряпки и всякая мелочь. Постучали к соседу. Открыл небритый, испуганный, в седых лохмах.
— Господа офицеры, я ничего не знаю. Болеем со старухой. И на улицу не выходим.
— Ты скажи, где соседка? Кто погром здесь учинил?
— Ничего не слышал, ничего не видел. Господом Богом клянусь…
— Погоди клясться? Скажи, где Катя Буракова? Катерина Егоровна.
— Не знаю, господа офицеры. Видать, бежала. А може убили ее… По лестнице спускался хорошо одетый старик в очках.
— Не убили, а жаль, — сказал он, и его злое лицо исказило брезгливое выражение. Продалась комиссарам. В Чека служила. Сама арестовывала. Меня грозилась расстрелять. Еле ноги унесла со своими большевичками. Над телом нашего героя-мученика генерала Корнилова, царство ему небесное, измывалась вместе с городской чернью. Таких, как эта Катька, завтра на площади вешать будут. Желаю вам полной и окончательной победы, господа офицеры.
Поблагодарив верного истинной России старика, Шкуро со спутником пошли к себе.
— А домой в Пашковскую когда поедете? — спросил Кузьменко. — Рядом же.
— Моих там еще нет. И не время мне туда ехать. Генералом приеду.
Посмотрел на часы, заторопился на совещание.
Собирались во дворце. В ожидании прохаживались по залу, обсуждали успехи союзников во Франции: 8 августа — черный день германской армии, Шкуро с многими уже был знаком. Самоуверенный Дроздовский[36] вышагивал от стены до стены и обратно» ни с кем не общаясь, — считал себя единственным настоящим русским патриотом, вождем и героем невиданного похода боевиков офицеров с Румынского фронта на Дон. В пенсне c крупными стеклами он был похож на злобного экзаменатора, Иван Павлович Романовский каждому улыбался, говоря что-нибудь приятное, но его артистические приемы в деникинском штабе всем уже хорошо были известны. К Шкуро подошел генерал Покровский — тоже командир кубанцев — вел с полковником сложную игру в дружбу между своими, посмеивался над самостийниками и намекал, что Кубанью должны править такие, как он и Шкуро. Себя, конечно, видел главным. Покровительственно сочувствовал:
36
Дроздовский Михаил Гордеевич (1881–1919) — дворянин. В начале 1918 г. на Румынском фронте сформировал отряд добровольцев, с которым выступил на Дон и 27 мая соединился с Добровольческой армией. Возглавил 3-ю дивизию. Получил чин генерал-майора. В октябре 1918 г. раней под Ставрополем, 1 января 1919 г. умер от ран.