Страница 104 из 113
Он позвонил и немедленно получил приглашение на завтрак обоих.
— Точно время рассчитали, — сказал Елисеев.
— Мы ж люди военные — опоздаешь рубануть, и самому конец. В передней великого князя Шкуро сбросил свое сомнительное пальто и оказался в роскошном голубом генеральском мундире с сияющими погонами, с Георгиевским крестом, с Анной и прочими знаками. И сам Преобразился — помолодел. Хоть сейчас скомандует «Широкой рысью в атаку ма-арш! Без разговорчиков!»
Как-то Шкуро сумел принести большой памятный альбом в шелковом переплете. Выразительные фотографии: Шкуро ведет дивизию с волчьим знаменем впереди, в колонну по шесть, Шкуро выступает в Екатеринодарском театре на заседании Рады, Шкуро на общей фотографии со своими полками… и Елисеев прикрыл страницу альбома от хозяйки: «Зина, это вам неинтересно». — «Нет интересно», — возразила подруга князя и сама открыла фото: на ярко солнечной площади десятки повешенных.
— Это же было, — сказал Борис Владимирович. — Такая война. Где это, Андрей Григорьевич?
— Екатеринослав, Горловка, Кисловодск…
За столом великий князь сидел в белой рубашке нараспашку, в модных крагах и коричневых ботинках, Зина — в изящном и ярком платье, открывающем ноги в шелковых чулках. На столе — четырехгранная бутылка водки, 2 бутылки белого вина и глазунья из 12 яиц.
Помянули генерала Кутепова, похищенного и, по-видимому, замученного большевиками.
— Он был лучшим генералом из всех, кто сражался против большевиков, — с искренним чувством сказал Шкуро. — И Москву он мог взять.
— Тебе, Андрей Григорьич, пожалуй, повезло, — заметил великий князь. — Хорошо, что Врангель не испытывал к тебе особенной симпатии.
— Он меня ненавидел, потому что сам был никудышный кавалерист.
— Вот тебе и повезло. А то включил бы твой САБЗАР в свой РОВС, и большевички бы тебя захватили.
Завтрак закончился для Шкуро удачно: Борис Владимирович собственноручно написал письмо регенту Югославии королевичу Павлу с просьбой принять на службу героя войны против большевиков генерал-лейтенанта Шкуро.
Встретились в Библиотеке Истпарта, в зале для работы с секретной литературой. Палихин был не доволен и не скрывал этого.
— Знаешь, Миша, — говорил он Стахееву, — только по старой дружбе согласился. У меня сейчас совсем другая работа, с заграницей дела не имею…
Все говорил правильно, и работа другая, но пришел, конечно, не по старой дружбе, а потому что приказали: в Цека требуется справка о деятельности белоэмигрантов-казаков в славянских странах Европы.
— Ты ж домой ко мне не заходишь, не звонишь, — упрекнул Стахеев. — Хоть так с тобой видимся.
— Только ненадолго, — сказал Палихин, поглядывая на пачку подшивок с некоторым страхом.
Выходной день, лето, в кинотеатре «Художественный» звуковой фильм «Путевка в жизнь», а ты сиди и читай идиотские газеты.
— Ты, Миша, уже насобачился эти справки делать — садись и сразу пиши. Если чего-нибудь не так, я поправлю. Начинай.
— Может, сначала полистаем?
— Главное начать.
И Стахеев начал:
— Ну вот так:
«Внимательное глубокое изучение издавшихся в Чехословакии и Югославии антисоветских белоказачьих газет и журналов позволяет сделать вывод об их направленности против СССР и о призыве к объединению казаков для вооруженной борьбы в рядах империалистических интервентов».
— Хорошо, Миша. Теперь цитаты поищи.
— Еще надо показать, что у них раскол, разные позиции.
— Какие там у Шкуро позиции? Ты ж его знаешь — обыкновенный бандит. А что они спорят между собой, так это ж наша агентура.
— Там есть наши?
— Я ничего не знаю, ты ничего не знаешь. Читай, что там за трюк Шкуро придумал.
— Читаю:
«Казачество, проснись! Из дому доносится истошный призыв о помощи, там казачество истекает последней кровью в тяжкой, непосильной борьбе и зовет нас, еще крепких духом, еще не забывших неньку свою — Кубань родную на помощь себе. Мы должны стать дружно сомкнутым строем, плечом к плечу, воедино. Только в единстве сила, чему с детства учили нас старики, потому я и призываю всех вспомнить этот дедовский завет…»
Здесь я пропущу пустозвонство. Вот, что надо отметить:
«Господа офицеры! Выйдите из своей спячки, оторвитесь от своих будничных, повседневных интересов, бросьте свой взор на Кубань, нам всем дорогую, прислушайтесь к тяжким стонам наших отцов, матерей, братьев и детей. Ведь там «Кубань — ты наша родина» — страдалица, кровью истекающая. Во имя ее поддерживаете и вразумляйте рядовое казачество. Подготовка ведется, окончательный расчет с красными палачами приближается. Родина ждет нашей помощи, и мы все должны ее дать.»
— Сидел бы и молчал, — заметил Палихин. — А то ведь сам лезет. Написано пером. Так, Миша, и зафиксируй: призывает бывших белых офицеров организовываться для борьбы против СССР.
— Теперь надо другую группу — Игната Билого. У него там целая теория в журнале «Вольное казачество». Здесь и этническое братство, и богоизбранный народ, и какое-то особое национальное происхождение… По-моему, Гриша, все сводится к тому, что Шкуро хочет собрать свою армию и командовать ею, как раньше, а этот Билый и все молодые с ним хотят создать свою армию и принимать туда не только кубанцев.
— Вот так и пиши справку, — согласился Палихин. — Две страницы не больше. Там много не любят. И в конце, чтобы, значит, раскалывать эти две группы.
И не придумывать какая лучше, какая хуже, а то сам окажешься хуже.
— Ты, как товарищ Сталин — он тоже говорил, что оба у клена хуже. А я, знаешь, чуть с троцкистами не связался. Такой мужик был крепкий Воронецкий. Уговорил меня на их демонстрацию идти, тогда, помнишь, в двадцать седьмом, что ли… Ничего страшного-то и не было. И «Уроки Октября» неплохая книга. Там же все правильно. Обиделись некоторые, что их ошибки вспомнил Троцкий…
— Миша, ты со своими уроками. Не читал, не слыхал, ничего не знаю… И не рассказывай про Воронецкого никому, нету его.
— Я о другом, Гриша, меня на эту демонстрацию Лена не пустила. Сказала: «Пойдешь — обратно не пущу, и сразу развод». Серьезно сказала.
— Спасла она тебя дурака. Давай заканчивать.
Вышли на улицу. Женщины были в белых свободных платьях и в сандалиях. Оборванцы-беспризорники пели песню из нового фильма:
— Значит, ты из иностранного отдела ушел? — спросил Стахеев.
— С иностранцами больше дел не имею. Внутренняя работа.
— А какая должность?
— У нас так просто не разберешь.
Стахеев понял, что приятель скрывает новую должность. Там они все теперь секретят.
Палихин не имел права назвать свою должность. Почувствовав решительные перемены в ОГПУ, особенно в отделах, связанных с заграничными связями, он через своих кубанцев был приглашен на должность «исполняющего», то есть исполняющего приговор. Теперь уже стал старшим исполняющим — следил за ходом-расстрела, вмешивался по необходимости, делал контрольный выстрел. Воронецкий прошел через него — кричал в истерике. А Блюмкин, тот пел «Интернационал»… Новая должность удовлетворяла. Здесь трудно провиниться, тем более совершить политическую ошибку. Следователей легко было обвинить и ликвидировать — в допросах всегда такое накручено. А здесь — принял человека под расписку, сдал тело под расписку.
— Как твой Аркашка? В шестом? Чем увлекается?
— Футбол, кино.
— В стрелковый кружок определи. Куда-нибудь в тир. Могу я помочь. Время такое, что без стрельбы не обойдешься, — напел бодро: «Возьмем винтовки новые, на штык флажки, и с песнею в стрелковые, пойдем кружки…»
Со строительной фирмой «Батиньоль» в Югославии Шкуро вел себя порядочно, и казаки, превратившиеся в рабочих, в 1932 году досрочно закончили насыпь земляного вала почти в 100 км длиной, предохраняющего от разливов Дуная Белград и другие города с юга. Для рабочих белый каменный барак на 100 человек со всеми удобствами, чистые кухни и столовые и… кантины. Не скажешь же в Югославии «кабак».