Чаадаев

На словесном факультете Маттеи разбирал речи римских историков и греческие эклоги, Каченовский читал историю красноречия, Сохацкий — эстетику, Мерзляков — теорию поэзии, Черепанов — всеобщую историю, Гаврилов — критическое чтение сочинений в стихах и прозе. Гейм преподавал статистику главнейших европейских государств и Российской империи, Снегирев давал общие понятия о философии и антропологии, а Буле объяснял мифологию и археологию, историю древней живописи, скульптуры и архитектуры.

На этико-политическом отделении Цветаев читал теорию и историю законов, Баузе — римское право, Брянцев — логику, метафизику и эмпирическую психологию. Шлецер преподавал элементы политики и политическую экономию, Рейнгард — практическую философию и этику, а также историю европейских государств (на немецком языке) и историю XVIII века (на французском языке). Особенно был загружен Буле: кроме разъяснения естественного права, критической метафизики и разбора философских систем Канта, Фихте и Шеллинга, он читал приватные лекции по теории и истории изящных искусств, по греческой и римской литературе.

Философское умонастроение, обширные познания и тесное знакомство по домашним урокам особенно привлекали молодых Чаадаевых к обычно читаемым на немецком языке лекциям Буле, который выделял Петра как одного из самых одаренных учеников. Надо полагать, что не без помощи Буле Петр Чаадаев уже на университетской скамье глубоко усвоил систему Канта и начальное творчество Шеллинга; критическое осмысление их философии займет впоследствии важное место в собственных построениях русского мыслителя.

Материал для своих будущих размышлений Петр Чаадаев получал и на занятиях кантианца Рейнгарда, того самого «ученого, но молчаливого немца», который при «надлежащем испытании» братьев Лыкошиных предсказал на примере разрушенной пирамиды миндального пирожного падение Наполеона и который вручал шпаги братьям Чаадаевым на торжественном заседании. Одна из лекций Рейнгарда, прочитанная по-французски, сохранилась среди бумаг Михаила Чаадаева. В ней лектор стремится определить предмет философии на сравнительном фоне других наук — физики, истории, антропологии, которые изучают соответственно свойства и отношения материальных тел, фактов и событий, ощущений, чувств и мыслей человека. При всей разнице между этими науками в них есть нечто общее — они основаны на опыте и имеют дело с наблюдаемыми объектами, подчиняющимися определенным законам. Однако, продолжал лектор, при исследовании и чисто физических явлений, и исторических процессов, и феноменов человеческой психики встают проблемы и возникают идеи, которые находятся вне наблюдений и опыта и, стало быть, выходят за пределы указанных отраслей знания. К таким идеям и проблемам относятся общая идея бытия и существования, вопросы, связанные с изучением природы человеческой души, свободы воли, высшей цели наших действий и т. п. Метафизические идеи и проблемы, истинность которых удостоверяется не ощущениями и экспериментами, а глубинными отвлеченными размышлениями и которые вместе с тем возвышают сердце и ум человека, и составляют предмет философии.

Слушая лекции Буле и Рейнгарда, Петр Чаадаев учился и дисциплине мышления, и пониманию конкретных отраслей знания, и вниманию к общим идеям и проблемам бытия.

Одним из любимых преподавателей Петра был профессор кафедры права Баузе. Законоведение, учил Баузе своих студентов, не есть сухая и тщедушная ученость начетчиков, удерживающих в памяти лишь слова и не понимающих их подлинного смысла и значения. Не есть оно и увертливое, коварное искусство крючкотворцев, склоняющих по желанию букву закона в любую выгодную им сторону. Что же достойно имени юриспруденции, задавал профессор риторический вопрос и отвечал: «То, что древние Римляне, создатели всякого права и законов, называли познанием вещей божественных и человеческих, справедливого и несправедливого, честного и бесчестного. Юриспруденция так обширна, что ее нельзя ограничить тесным кругом дел судебных; она стоит так высоко, что недоступна для людей легкомысленных и бесчестных. Как дело врача — заботиться о здоровом состоянии тела человеческого и всех его частей, так дело законоведца — заботиться о здоровье тела общественного и всех его частей, то есть государства и его граждан».

Теоретические положения юридической науки словоохотливый профессор обильно иллюстрировал описаниями нашумевших судебных процессов и тяжб, а иногда для отдыха студентов рассказывал им о своих новых приобретениях древнерусских рукописей, старопечатных книг и разнообразных старинных вещей, страстным коллекционером которых он стал после переселения из Германии в Москву, По отзыву современника, его собрание российских древностей было «едва ли не единственным в своем роде». Это увлечение Баузе пробудило его интерес к русской истории, и темой одной из своих публичных речей он выбрал вопрос о состоянии просвещения в России до Петра Великого.

Признавая необходимость и значительность реформаторской деятельности русского императора, автор речи вместе с тем, подобно деду Петра Чаадаева M. M. Щербатову, показывал и сопутствующие ей отрицательные последствия. Нововведения Петра I способствовали, по его мнению, распространению в России «философии торгующего ума, который только измеряет, взвешивает, исчисляет выгоды физического человека и упускает из виду нравственное его состояние». А увлечение такими выгодами породило в имущем классе неестественные нужды и наслаждения, для удовлетворения которых стали развиваться «искусства человеческой промышленности», производящей ценой больших затрат и усилий «игрушку для минутного увеселения богатого человека, страждущего бесчувствием под тяжестью своего избытка».

Предки же современных поколений, размышлял Баузе, занимались более «образованием сердец, нежели украшением голов пустыми идеями, знаниями ничтожными и вредными для внутренних достоинств благонравного человека».

Тема, привлекшая внимание Баузе, станет для его ученика принципиально важной в духовном самоопределении и в философском осмыслении общего хода мировой истории…

Еще один профессор должен был живо заинтересовать Петра Чаадаева — Маттеи, пользовавшийся величайшим уважением во всей ученой Европе. Издание и критическое исследование памятников древней словесности составляло основной предмет его научной деятельности. Любимая работа Маттеи заключалась в изучении еще не исследованных рукописей Нового Завета. Поселившись в Москве, он долго трудился над описанием греческих манускриптов библиотек Святейшего синода и синодальной типографии. На занятиях со студентами он делился своими впечатлениями о найденных рукописях Священного писания, житий святых, поучений отцов церкви, рассказывая им вместе с тем на хорошо поставленном латинском языке о многих греческих и римских писателях, принадлежащих к разным культурным эпохам.

Слушая Маттеи, Петр Чаадаев поражался духовному контрасту между христианством и язычеством, в котором он в противоположность первому обнаруживал, по его позднейшему выражению, отсутствие укорененности «в недрах морального мира» и «хаотическое смешение всех нравственных элементов». Когда же профессор Сохацкий, считавший Грецию образцовой в эстетическом отношении страной, рассуждал о гармонии и стройности как существенных признаках красоты, пытливый студент должен был спрашивать себя: а какова природа такой красоты, не связанной с понятиями о Добре и Истине? В поисках ответов на подобные вопросы, вытекавшие из противопоставления классической древности и христианства, вырастут впоследствии важные темы чаадаевской мысли.

Судя по созданным много позднее «Философическим письмам», в которых в метафизическом плане рассматриваются математика, физика и естественнонаучное знание в целом, можно предположить, что Петр Чаадаев посещал лекции и других (кроме упомянутых) отделений. Такое «универсальное» посещение по выбору курсов, читаемых на всех факультетах, было, по-видимому, распространенным явлением.

Однако преподаватели не всегда могли удовлетворить ученого отрока, который с ранних лет поражал окружающих необыкновенным умом, многосторонней начитанностью и стремлением к постоянному самообразованию. «Только что вышедши из детского возраста, — пишет о Петре Чаадаеве Жихарев, — он уже начал собирать книги и сделался известен всем московским букинистам, вошел в сношения с Дидотом (представителем старинной семьи французских печатников и книгопродавцев. — Б. Т.) в Париже, четырнадцати лет от роду писал к незнакомому тогда князю Сергею Михайловичу Голицыну о каком-то нуждающемся, толковал с знаменитостями о предметах религии, науки и искусства, словом, вел себя как обыкновенно себя не ведут молодые люди в эти годы и как почти всегда себя показывают люди, что-нибудь особенное обещающие».