Чаадаев

Курьер пытался разубедить царя относительно деятельности Греча и, как вспоминал Н. И. Тургенев, всю вину возложить на «абсурдное поведение» Шварца. Однако царь считал необходимым бдительно следить за управляющим ланкастерскими школами и его учениками, «будь то солдаты или маленькие девочки». Вообще Александр I был уверен, что подлинные вдохновители волнения находятся вне полка и принадлежат к тайным обществам, которые по имеющимся доказательствам, писал он Аркачееву, сообщаются между собою и «коим весьма неприятно наше соединение и работа в Троппау».

Более часа продолжалась беседа Петра Яковлевича Чаадаева и Александра I. Ее содержание представлено здесь, как уже отмечалось, на основании рассказов самого курьера, прошедших через сознание мемуаристов, а также переписки царя и высокопоставленных лиц. О чем еще «мог так длинно говорить гвардейский ротмистр со всероссийским императором? — спрашивает Жихарев и овечает: — Серьезная сущность и самая занимательная, любопытная часть разговора, который Чаадаев имел с государем, навсегда останутся неизвестными, и это неоспоримо доказывает, что и нем было что-то такое, чего пересказывать Чаадаев вовсе не имел охоты». Выводы Жихарева остаются в силе и по сей день. Последними словами царя, как передают авторы воспоминаний, были «Adieu, monsier le libéral»[6], a также напоминание о том, что «мы скоро будем служить вместе».

В Петербург курьер возвращался медленнее, нежели ехал в Троппау, и в середине ноября привез высочайшие распоряжения о расформировании лейб-гвардии Семеновского полка. «Сначала государь дожидался дополнительных известии с Чаадаевым, — писал начальник главного штаба П. М. Волконский, — получив же оные, тотчас решился на уничтожение прежнего состава полка…» Нижние чины распределялись по разным полкам армии. Офицеры за неумение предупредить случившийся беспорядок, который они безуспешно пытались исправить, также переводились в армейские полки, но с сохранением выгод гвардейских чинов. Семеновский же полк повелевалось составить из рот гренадерских полков.

Экземпляры приказа, вызвавшего всеобщий интерес и большой шум в Петербурге, было трудно достать. «Многие дамы мне незнакомые присылали просить сей приказ, в чем я им не отказывал», — замечал Закревский в письме к П. М. Волконскому. В этом интересе и шуме царские распоряжения невольно ассоциировались с именем блестящего курьера. По возвращении Петра Яковлевича Чаадаева из Троппау, вспоминал Якушкин, кавалергардский офицер Д. А. Шеппинг, а также многие другие «поздравляли его с будущим счастьем, пророча, что он непременно будет флигель-адъютантом». Эти, порою весьма насмешливые, поздравления приятелей смешивались с прямыми обвинениями недоброжелателей, завистников, праздных болтунов; особую группу среди упрекающих составляла многочисленная родня пострадавших семеновских офицеров.

«Из всех этих элементов, — замечал М. Н. Лонгинов, — составился ревущий хор сплетен и толков, которыми были введены в заблуждение и восстановлены против Чаадаева и люди добросовестные, но не имевшие случая узнать истину. Вот как формулировались обвинения против него: Чаадаев, мучимый честолюбием, сам напросился у своего начальника на поездку в Троппау, он был уверен, что будет пожалован за это флигель-адъютантом, на что старшие товарищи его имели больше прав, следовательно, он хотел интригою обойти их; для этого он решился предать целый полк, да еще тот, в котором сам прежде служил; он старался представить государю дело в самых черных красках и содействовал этим из личных видов кассированию полка и проч и проч. Иные говорили, что ему действительно была предложена награда».

Вместе с тем по городу ползла другая волна толков и сплетен, начавшаяся еще тогда, когда поехавший, по мнению судящих и рядящих, за флигель-адъютантскими эполетами курьер был еще совсем далеко от Петербурга, 8 ноября Ф. П. Шаховской писал в Москву И. Д. Щербатову: «Петр Чаадаев поехал в богатой коляске, и, как слышно, его обогнали два курьера, поехавшие целыми сутками после его». Быстро дошедший до Шаховского и непонятно из какого источника возникший слух о богатой коляске и опоздании адъютанта в Троппау со временем обрастал подробностями. Так, желчный Вигель писал: «Надобно еще знать, что гусар и доктор философии в отношении к наряду был вместе с тем и совершенная кокетка: по часам просиживал он за туалетом, чистил рот, ногти, притирался, мылился, холился, прыскался духами. Дорогой он продавался тем же упражнениям и оттого с прибытием опоздал двумя сутками». Сын Васильчикова, бывший секундантом Лермонтова на роковой дуэли, вспоминал рассказы отца о том, что вальяжный курьер «пил по утрам кофе, а вечером чай, брился и умывался несколько продолжительно, соблюдал правила чистоплотности, и ехал, как gentleman, в коляске». О том, что джентльмен в коляске проделал свое путешествие сибаритом, писали декабристы Н. И. Тургенев и Н. И. Лорер, авторы мемуарных записок Д. Н. Свербеев и М. А. Дмитриев упоминали офицеры А. И. Казначеев и Карцев.

Их свидетельства, различаясь в деталях, сходятся в главном результате такого комфортного передвижения: Чаадаев ехал медленнее, чем положено, его обогнал посланный из Петербурга курьер австрийского посла и сообщил о возмущении Семеновского полка находившемуся на конгрессе в Троппау австрийскому министру князю Моттерниху, от которого русский царь и узнал о печальном известии, что сильно раздосадовало Александра I. Достоинство монарха, передает А. И. Васильчиков рассказы отца, было глубоко оскорблено, и никогда уже он не сумел «забыть и простить своего смущения при выслушивании от лукавого собеседника, Меттерниха, первого известия о возмущении любимого им гвардейского полка». Государь, продолжает А. И. Васильчиков, мог и не показать свои гневные чувства Чаадаеву, но его промедление имело неблагоприятные последствия и для ленивого курьера, и для пославшего его командира гвардейского корпуса. Лорер, Вигель, Свербеев говорят, напротив, о проявлении царем этих чувств. Последний пишет даже, что тот «запер на ключ курьера, взял ключ к себе в карман, через несколько часов сам отпер Чаадаева и тут же выпроводил его из Троппау, так, что несчастный не видел никого, кроме разгневанного императора. Вслед за этим Чаадаев был отставлен».

Более того, промедлению курьера приписывалось не только психологическое, но и политическое значение. Как рассказывал А. И. Васильчиков со слов отца, в промежутке между приездом австрийского и русского курьеров иностранные дипломаты преувеличенно представили волнение в гвардии в чисто политическом свете. Меттерних же, по мнению Д. Н. Свербеева, использовал это для аргументации против остаточных либерально-конституционных идей русского царя для его привлечения к подавлению революционного движения в Европе.

Версия об опоздании Чаадаева несостоятельна, поскольку первое известие о возмущении в Семеновском полку царь получил от фельдъегеря, посланного несколькими днями раньше курьера-джентльмена. К тому же последний, как доказано исследователями, ехал так же быстро, как и поднаторевший в скорой езде фельдегерь. Сверх того, Александр I сам сообщил о возмущении Меттерниху, который не придавал ему политического значения, считая случайной вспышкой, а не продуманным восстанием, и удивлялся противоположной реакции царя. В своих записках от 3 ноября 1820 года австрийский министр отметил это сообщение и рассуждения Александра I о несвойственности русскому народному характеру подобного неповиновения трех тысяч солдат. «Он воображает даже, что это дело радикалов, желавших устранить его и заставить возвратиться в Петербург. Я не согласен с ним. Это было бы уже слишком, если бы в России радикалы могли располагать целыми полками; но это доказывает, как изменился император». Таким образом, не опоздание Чаадаева и не козни в тот момент иностранных дипломатов, а сам факт возмущения в его любимом полку произвел на царя сильнейшее впечатление, по-своему повлиявшее на принятие предложений австрийского министра.

6

Прощайте, господин либерал (франц.).