Государыня

Кони начали сдерживать бег.

Но на этом сопротивление Елены и Палаши закончилось. Второй «монах», что сидел напротив Елены, длинной рукой схватил Палашу за плечо и, словно пушинку, бросил рядом с собой на сиденье. Он вмиг накинул на руку Палаши петлю из сыромятного ремня, ухватил другую руку и стянул их узлом, так же быстро связал ей ноги и пнул, что‑то промычав. Певун же сказал Елене:

   — И ты, государыня, смири гордыню. Худа тебе никто не желает, и сама не ищи. Мы же спасаем тебя от великой беды.

Он погладил руку Елены, всё ещё державшей его за мантию, и она под давлением неведомой ей силы отпустила одёжку.

Тапкана продолжала стремительно катиться, дождь хлестал, молнии сверкали, раскаты грома заполонили всю небесную твердь. Елена склонилась к Палаше и принялась развязывать ей руки и ноги. Но Елене это не удалось, и она попросила Певуна:

   — Освободи её от пут.

   — А ты, государыня, скажи ей, чтобы не буянила, а то ненароком и рот замкнём на замок, пообещал Певун.

   — Не будет буянить, — ответила Елена. Она уже поняла, что их сопротивление напрасно и ни к чему хорошему не приведёт. Оставалось лишь уповать на счастливый случай и на Бога. — Снимай же путы.

Певун развязал Палаше руки, ноги и предупредил:

   — Сиди смирно, раба Божия. Тебе же во благо.

За тапкану начали цепляться ветки деревьев, колеса бились о корни. Елена догадалась, что они въехали в лес. Кони прекратили скачку, но шли резво. Тьма в тапкане стала непроницаемой. Тати спрятали лица под капюшонами, и Елене показалось, что она и Палаша в тапкане одни. Долгое время они сидели молча, прижавшись друг к другу. Но вот Палаша нарушила молчание,

тихо спросила:

   — Матушка–княжна, кто эти люди, куда они нас везут?

   — Если бы я знала! — ответила Елена.

Но ей и самой хотелось найти ответы на эти вопросы. Отличаясь незаурядным умом и будучи хорошо образованной, Елена попыталась дойти до причины её похищения. Она, по мнению княжны, крылась где‑то близко. Стоило ей догадаться, кто устроил поджоги в Москве, как стало бы ясно, что за нею охотились тати из той же ватаги. Елена помнила прежние два пожара на Москве. А из разговоров о них она узнала, что взрослые в обоих случаях обвиняли в поджогах ордынцев и в каждом случае говорили, что татары Большой орды мстили за поражения в сечах. Рассказывала боярыня-мамка Анна, что в восьмидесятом году, как только Москва сгорела, так хан Ахмат и двинул на Русь свою стотысячную орду.

   — Думал, окаянный, что русичи стольный град из пепла поднимают и воевать некому, — говорила Аннушка по–сказочному. — Ан нет, пришло от Всевышнего видение государю Ивану Васильевичу о нашествии татар. И собрался царь–батюшка скоренько, да повёл за собой рать несметную. В пути прилетели к нему богатыри Аника–воин да Михаил–архангел, архистратиг. И сказали они: «Иди смело на ворога поганого и не оглядывайся, а мы тебе поможем». Так и было. На реке Оке, на реке Угре встретил царь Иван Васильевич басурман и погнал их вспять. А было у Ивана Васильевича ратников в два раза меньше, чем у хана Ахмата.

Вспомнив мамку, Елена зашлась болью: «И она, поди, басурманской рукой сброшена в воду». Но тут же у неё отлегло от сердца. Знала Елена, что Анна умеет плавать, тому и её учила.

Думы привели её к неутешительному выводу: пленили её ордынцы. Их в последнее время в Москве — тайных и явных — тьма. Смущало княжну лишь то, что один из «монахов», коего она прозвала Певуном, уж так славно русской речью щеголял. И не верилось, что такой добрый человек из россиян мог служить ордынским ханам. «Ой, тёмная головушка, тут что‑то не так, — упрекнула себя Елена. — Вон сидит в углу, молитву воркует, как голубок. Да чей же он тогда, сей певун? — с досадой спросила себя Елена. — Стародубским, черниговским князьям служит? Или в Польше и Литве его господа? Может, на заход солнца и катим? — терзала себя вопросами Елена и молила: — Боже, покажи хоть одну звёздочку на небе, укажи путь!»

А дождь всё лил и лил. И молнии сверкали, и гром гремел–перекатывался над лесом. «Поди, и пожар в Москве сник, силой Ильи–пророка подавленный. И чего это матушку угораздило податься в бега? Никак батюшка её не образумит. Отсиделись бы в Кремле, и не было бы порухи», размышляла княжна.

Той порой серые в яблоках кони вынесли тапкану на луговой простор и вновь полетели, как птицы. Любила Орлика и Сокола Елена, знала их силу. Куда‑то теперь уносят они свою добрую хозяйку, которая без ломтя хлеба к ним не приходила! Как выехали из леса на луга, княжна увидела, что наступил рассвет. Но небо было ещё в низких тучах, и грозовой дождь сменился на обложной. Елене стало досадно, что она и по солнцу не узнает, в какую сторону от Москвы её везут.

«Монахи» по–прежнему сидели со спрятанными лицами. Казалось, что они спят. Да так, пожалуй, и было, потому как один из них сопел. Он был рослый, широкоплечий, под чёрной мантией угадывалась его богатырская стать. Он вытянул ноги до ног Палаши и словно стерёг их. Певун дышал ровно, может, и не спал, затаился. И Елена тронула его за плечо, спросила:

   — Эй, Певун, ты бы поведал, куда нас везёте? Да знаешь ли, ордынский тать, кого ты умыкнул?

«Монах» пошевелился, на миг откинул капюшон, глянул на Елену голубыми глазами и вновь спрятался.

   — Ведомо мне, голубушка, кто ты, — ответил он. — А куда везём, сама скоро узнаешь. Потому успокойся, молитву сотвори во спасение от напастей — на душе посветлеет.

   — Нет, тебе неведомо, кто я, упорствовала Елена.

   — Так скажи. Тебе же во благо. Мы люди милосердные, боль ближнего понимаем, ежели о ком‑то страдает, — пропел Певун.

   — Вот как повернёшь коней вспять да прикатишь на подворье близ Параскевы Пятницы, так и награду получишь. Мой батюшка богатый торговый человек и не пожалеет на выкуп ни серебра, ни золота, ни мехов ценных.

Певун оказался откровенным:

   — Не морочь мне голову, государыня. О тебе я ведаю больше, чем ты сама знаешь. Ты дочь государя всея Руси Ивана Васильевича, и ежели хочешь знать больше, то знай: тебя прочат замуж за князя Александра литовского. А ты другому полюбилась. Вот и смекай.

Сказано это было спокойно, ровно, без страха в певучем голосе, без лестных отзвуков.

И тут княжна доподлинно поняла, что она чья‑то полонянка, и ледяной страх снова сковал её сердце. «Нет, не обманывает. Прослышал кто‑то, что сватается ко мне князь литовский, вот и задумал опередить. Да кому и опередить дано, ежели не людям ханской орды! Они, тати, и Москву подожгли, дабы выкрасть меня. Ах, матушка, как ты опростоволосилась!» — горевала Елена. Отчаяние придало ей сил и мужества, она бросилась на Певуна и стащила с него капюшон. Тут же Палаша помогла ей, схватила татя за волосы, с силой дёрнула голову и стукнула голову о колено. Певун и рук не успел освободить из‑под мантии, как Палаша ещё раз, крепче прежнего, ударила его о колено, раскровенила лицо, быстро распахнула дверцу тапканы и попыталась вытолкнуть «монаха» прочь.

   — Чтоб и духу твоего не было здесь! — крикнула она.

Елена помогала ей. Но Певун успел ухватиться за Молчуна и разбудил его. На том попытка княжны и сенной девицы добыть волю и завершилась. Молчун заревел, будто зверь, сгрёб Палашу и сжал её, словно железным обручем. Глянув на его лицо, Елена обмерла: у заросшего дикой бородой детины не было языка, а оранжевые глаза излучали волчий блеск. Да она только и видела его. Певун пришёл в себя, достал из кафтана под мантией плоскую глиняную махотку, потом льняную тряпицу, смочил её в зелье сон–травы и, ловко повернувшись к Елене, схватил её за шею, сильно сжал и приложил тряпицу к лицу. Она пыталась вырваться, но Певуну помог Молчун: он вцепился второй рукой в её волосы и через мгновение Елена сникла. Тут же Певун приложил зелье к лицу Палаши, и она впала в беспамятство. Всё это случилось в несколько мгновений. В тапкане стало тихо. Певун пытался унять кровь, текущую из носа, вытирал подолом мантии лицо.