Страница 35 из 71
Все это прошло. Прошло, но не бесследно. Память об отдельных событиях почерпается, конечно, и из уроков истории в школах, но почерпается крайне несовершенно, односторонне и поверхностно. Есть другая память. Эта память бессознательная, но, пожалуй, гораздо более ценная. Эта бессознательная память, сделав вывод из всех событий прошлых тысячелетий, действует, как некий тайный руль; как только человек сбивается «с праведного пути», она тихонько шепчет: «так не годится, так нельзя». Если расшифровать это «так нельзя», то оно обозначает: «то, что хочешь сделать (например, пропить все деньги), уже испробовано; оченно плохо в результате вышло, а потому брось». Чем глубже и назидательнее был опыт, тем внутренний голос, или «задерживающие центры», говорят сильнее. И тем «сантимнее» становится человек: он все больше и больше приучается «мэтризировать» свои желания.
Разумеется, это не может же касаться одной только выпивки и расточительности, о которых я упоминаю потому, что такая уж слава идет о русских, что мы кутилы и моты. «Это» пронизывает всю жизнь.
Возьмем, например, политическое комбинаторство. Всякие проекты осчастливливания человечества роятся и в головах западных людей. Но пределы того, что «может себе позволить» европеец, гораздо уже. И часто это даже вовсе не потому, что данный прожектер силой своего сознательного ума видит невозможность той или иной системы. Часто ничего он не видит сознательными глазами. Но он видит иначе: когда его система подводит его к краю абима, он бросается назад. Задерживающие центры в эту минуту начинают говорить гласно: «так нельзя». И он отступает.
А большевик не отступит. И право же, мы, русские, все этим большевистским миром мазаны. Если мы, эмигранты, не пошли по марксистскому пути, то не вследствие развития у нас задерживающих центров. Мы умом поняли, что марксизм и вытекающий отсюда ленинизм — гибель. И потому мы — в противокоммунистическом лагере. Но если бы мы умственно разделили эту теорию, то, вероятно, многие из нас действовали бы по-большевистски, то есть лили бы кровь, «как воду».
Одно из завоеваний устоявшихся рас есть отвращение к кровавым гекатомбам «внутри страны». Отношение к «крови международной», то есть проливаемой в войнах, пока что иное. Отвращение к войнам вырабатывается только сейчас и на наших глазах. Но нерасположенность лить (по политическим мотивам) «братскую» кровь, то есть кровь сограждан, соплеменников, гораздо явственнее сейчас у больших западно-европейских рас, чем у русских. Слишком много этой «политической» крови Запад пролил в предыдущие века — «рука бойцов колоть устала».
Русские сравнительно мало пролили «политической крови» в прошлом, то есть до революции 1917 г. И еще не образовался этот бессознательный опыт, который сильнее всяких теорий. Во всяком случае, умиротворяющий голос его — слабее, чем вулкан противоречивых страстей, который горит в русских душах, может быть, еще и потому, что разноязычные крови борются друг с другом в русских жилах. По этим, или по другим, причинам наши «задерживающие центры» молчат или говорят слишком робко. И во всяком случае, не скоро еще придет спасительная скупость: скупость в отношении своих денег и в отношении чужой крови.
Сущность большевизма — в бескрайности; в том, что гипнотизирующее в данное время чувство, страсть, желание или идея парализуют все остальные соображения. Поэтому человек «идет до конца», то есть до стенки; а такое направление умов в политике всегда кончается тем, что «ставят к стенке». В этом смысле мы все, русские, несем свою долю ответственности за большевизм. Ибо все мы в некоторой доле большевики, все тяготеем к бескрайности, к удовлетворению наших желаний, не считаясь с расходами. Не считаясь с тем, во сколько человеческих голов это обойдется.
Действительная разница между нами, называющими себя антибольшевиками, и большевиками, открыто принявшими эту кличку, скажется только тогда, когда мы свое Белое Дело, то есть свои идеи и взгляды, будем осуществлять не по-большевистски; другими словами, когда мы станем скупы на кровь. Пока же мы, негодуя, что льется кровь «наша», вместе с тем спим и видим пролить еще столько же крови «ихней», — невидимая, но мощная связь между нами и большевиками не может быть разорвана. Пока мы думаем по-большевистски, в смысле методов расправы, мы являемся соучастниками их правления и несем за их деяния свою долю ответственности.
Но если вышеизложенные соображения верны относительно русских и всякой другой нации, то почему они были бы неверны в отношении евреев?
Евреи не составляют исключения из общего закона. Все евреи связаны между собою крепкими нитями: доброе дело отдельного еврея бросает свет на все еврейство, точно так же, как преступления отдельных евреев или групп евреев кладут на все еврейство мрачную тень. Еврейская толпа, подогретая Синедрионом, в ту пору, когда казнили Иисуса Назареянина, это отчетливо понимала, когда кричала: «Кровь Его на нас и на детях наших».
Император Николай Первый однажды на одном докладе, в котором местные власти всеподданнейше доносили Государю, что таких-то и таких-то молодых поляков не следовало бы допускать к таким-то и таким-то должностям, как сыновей повстанцев, написал: «Не вменять детям вины отцов».
Как Государь, то есть высший блюститель государственного правосудия, Император был прав. Государство должно знать только индивидуальное вменение. Старший брат Ленина, студент Ульянов, покушался на убийство Императора Александра III и за это был казнен. В это время младший брат, Владимир, будущий Ленин, кончал гимназию, и кончал хорошо — ему выпадала золотая медаль. Директор гимназии (говорят, что это был отец А. Ф. Керенского) засомневался, можно ли дать медаль брату человека, казненного за покушение убить Царя? Поэтому директор гимназии запросил Петербург. Петербург, в лице министра народного просвещения, ответил: «медаль дать». И будущий Ленин был декорирован государством.
Злые языки говорят, что это была самая большая ошибка старого режима: повесили, мол, не того Ульянова.
Но такова природа государства. По крайней мере современного государства: оно отвергает прежние приемы, когда за деяние одного человека карался весь его дом с чадами и домочадцами (Андрей Курбский), а иногда и все его племя, весь народ. Отвергает вовсе не потому, чтобы связи между родственниками не было; и вовсе не потому, что близкие люди всегда безответственны за деяния, совершенные человеком. А только потому, что эта связь юридически недоказуема; она почти всегда есть, но доказать ее в «судебных условиях» почти всегда невозможно.
Мы постоянно употребляем выражение: он сделал это «под влиянием семьи», «под давлением окружающей среды», то есть товарищей, друзей, знакомых. Представим себе, что в каком-нибудь доме постоянно, с бешеной злобой, твердили о «ненавистном русском правительстве»; об его «преступлениях»; об его «кровавых преследованиях»; о том, что оно «устраивает» еврейские погромы и т. д. На эту тему беспрестанно ораторствовал отец; поддавала жару мать со свойственной женщинам безоглядной яростью; дудили, как в бубен, все старшие братья и сестры. Результат? Результат тот, что младший сын, мальчишка, переходя «от слов к делу», поступает в террористическую организацию; там получает револьвер и соответствующие наставления; и затем, в один прекрасный день, из-за угла убивает первого попавшегося городового, солдата, офицера, чиновника… В период 1905–1906 годов 20 тысяч человек были убиты и ранены таким образом.[34]
Несомненная связь всех этих «мальчишек» «с окружающей средой» — налицо. Но этих «отцов» нельзя посадить на скамью подсудимых; бранить правительство в четырех стенах своей семьи не есть уголовное деяние. Причинную связь между этими злобными речами и выстрелом мальчишки, чью душу эти речи набили политическим порохом, установить современными методами правосудия нельзя. Их нельзя даже подвести под понятие подстрекательства; ибо подстрекать, значит, подговаривать к определенному деянию; а говорить вообще слова, отравляющие душу злобой и жаждой мести, в понятие подстрекательства не входит. Да и все эти «отцы» в случае чего отрекались; ни один не имел мужества сказать: «Да, это я довел своими иеремиадами психику моего сына до такого состояния, что он схватил браунинг, пошел и убил». Все отцы предпочитали прятаться за ограду, которую предоставляло им крайне несовершенное (и по счастью оно сознает, что оно таково, и потому — так осторожно) человеческое правосудие.
34
См в отделе приложений Приложение № 12