Три столицы

Ей было двадцать пять лет, ему — сорок семь.

— А если у нас будет ребеночек? — спросила она его неспроста. Он обрадовался. Но она уехала в Париж и сделала аборт.

Много лет спустя, в советской тюрьме, В. В. думал, что во время войны с немцами его сыну, непременно сыну, было бы около двадцати. Может быть, и лучше, что он не родился, а то убили бы, как племянника Сашу, югославского офицера, в апреле 1941 года. В Югославии тогда тоже уже была гражданская война, и какая-то женщина выстрелила ему в спину из окна в Мостаре. Солдаты его роты расстреляли женщину и похоронили Сашу в 25 километрах от Дуброрника…

В Любляне жила Алла Витальевна (мать Саши и сестра В. В.) со своим мужем профессором Билимовичем, знатоком Маркса и Энгельса и «министром земледелия» у Деникина.

В Белраде жила сестра Павлина Витальевна Могилевская, неутешная после гибели своего сына Эфема.

В. В. по-прежнему зарабатывал себе на жизнь литературным трудом. Он сообщал Володе Лазаревскому в декабре: «Я написал, если хочешь, книжку, а вернее, «взгляд и нечто» размером около девяти печатных листов, под названием «Голубой звук». По-моему, это типичная журнальная статья, достаточно скучная, но глубокомысленно-еретическая». Он хотел продать эту книгу «Русской мысли» Струве, которому задолжал изрядно. «Просто как в подушку упали «На Босфоре» и выдержки из «1919». Никто и глазом не моргнул. Я не могу допустить, чтобы «1920» и «Дни» взяли исключительно качеством. Нет, в литературном мире и «место красит человека».

К сожалению, так оно и было — качество «Дней» и «1920» было великолепное, а ниже чем средний уровень «1919» и «1921» не мог выдержать конкуренции с продукцией великого числа талантов, оказавшихся в эмиграции, не говоря уже о бесследно пропавшем «Голубом звуке», который, как я подозреваю, был сборником избранных статей, писавшихся Шульгиным в эмиграции бессчетно. А на его гонорары жили еще и Дима, мыкавшийся по Европе в поисках работы, и Екатерина Григорьевна в Праге.

Сохранилось множество писем всех оставшихся в живых персонажей и героев этой статьи. Оживленная переписка — признак уходящей культуры, а для меня — средство прервать действие и хоть что-то рассказать о судьбе людей.

Марди хлопочет о визе для матери и сестры, которые живут в Киеве в нищете.

Дима после Бизерты повидался с В. В. в Шлангенбаде, потом работал во Франции на ферме, добывал бокситы в каменоломне, общался с Тэффи, Куприным, чуть не женился на дочери Бальмонта и наконец, не без помощи друзей Биба (домашнее прозвище В. В. Шульгина), поступил во французское привилегированное офицерское училище в Сен-Сире. Подписывал он свои письма «Принц Карлючий»[54]. Прислал и копию аттестата, выданного кадету, вице-фельдфебелю Димитрию Шульгину 4 мая 1925 года.

Николай Николаевич Чебышев после встречи с Якушевым-Федоровым в Берлине все не мог успокоиться, хотя ему трудно было объяснить свои подозрения. Гость ему показался любезно-угодливым, он упрекал хозяев в бездеятельности (в чем они сами упрекали друг друга), был против террора (как и каждый из присутствовавших), ратовал за перерождение русской жизни в иные, неясные, национальные формы.

Вскоре Чебышев занял место начальника гражданской канцелярии Врангеля и переехал в Белград. Врангель тоже считал Якушева-Федорова провокатором, но не отказывался от непрямых контактов с «Трестом». Чебышев ездил на доклады к Врангелю в Сремские Карловцы поездом, который шел час сорок. Иногда его принимал H. М. Котляревский, личный секретарь Врангеля.

11 марта 1925 года Чебышев сидел у себя на Крунской улице в Белграде. Его внимание привлекло письмо Федорова к Врангелю от 11 февраля, в котором выражалось неудовольствие по поводу интервью великого князя Николая Николаевича, данного американскому журналисту из «Ассошиэйтид Пресс». Чем уж был недоволен Якушев, не знаю, но в письме великий князь обозначался, как «юнкере», а контрреволюция — «кооперация».

Это снова заставило Чебышева подумать о своих подозрениях насчет Федорова и забеспокоиться о Шульгине, собиравшемся тайно пробраться в Россию.

Вскоре Чебышев с женой поехали в Сремские Карловцы, посетили «белый дом», в котором на втором этаже снимал квартиру Врангель, похоронивший в этом сербском городке отца, пестовавший с женой Ольгой Михайловной дочерей Елену, Наталью и сына Алексея.

В сентябре 1924 года Врангель издал приказ о роспуске белой армии и образовании Российского общевоинского союза (РОВС) и оставался его начальником до своей смерти в 1928 году, после чего его сменил генерал Кутепов… Когда в том же, 1924, году Кирилл поторопился объявить себя «императором всероссийским», Шульгин высказался в том духе, что «императорский титул сейчас не помощь, а препятствие для эмиграций»… Врангель уклонялся от участия в эмигрантских политических склоках, но признавал верховенство великого князя Николая Николаевича, который обещал после свержения ига большевиков установление правового порядка, союз с православной церковью во главе с патриархом, децентрализацию, самоуправление всех наций, частную собственность, как побуждение к труду, с закреплением земли за теми, кто ее обрабатывает, равную охрану знаний, труда и капитала и отказа от какой-либо мести.

Потом Чебышевы отправились к Шульгину, жившему в домишке, где пол был на одном уровне с землей.

Из беседки, обвитой плющом, доносился стрекот машинки. Василий Витальевич всегда что-то писал. А то Чебышев заставал его за чтением Евангелия. Они часто вместе бродили по окрестностям Сремских Карловец, ходили на именины к кому-нибудь из членов русской колонии, обжившейся, заведшей гимназию для своих детей. Шульгин, который брил тогда и лицо, и голову, в рубашке с широким отложным воротничком фасона «Байрон», перебирал струны гитары и жалобным, тонким голосом пел русские романсы. Как писала Марди его сестре, жалуясь на однообразие карловацкой жизни, «В. В. смотрит на Дунай и все вздыхает о лодке». Он действительно строил байдарку под названием «Риск».

У него была метровая модель ее. Шульгин хвастал, что уже 29 лет плавает на таких байдарках.

Обе четы вышли погулять. Пока дамы собирали у патриаршьего парка фиалки без запаха, Чебышев успел сказать Шульгину, что ехать на верную смерть нельзя. Тот промолчал. Они зашли в кафану (заведение чисто сербское, подробно описанное мной в биографическом романе о Браниславе Нушиче), пили «шприц» — вино с сельтерской водой. Играли венгерские цыгане, пахло конюшней, какой-то пьяница все падал со стула…

Они поднимались в гору, на вершине которой был водружен большой деревянный крест с изображением Иоанна Крестителя, покровителя Сремских Карловиц. Внизу оставались башни собора, часовня с четырьмя входами, где в январе 1699 года был подписан Карловицкий мир между Турцией и Россией, Австрией, Польшей, Венецией.

Еще выше стала видна крутая излучина Дуная, а на севере чернела громадина Петровародинской цитадели.

Цвел миндаль, абрикосы, персики — все бело и бело-розово.

Из проулка выбежали бешено две лошади. В. В. поднял палку и пошел навстречу. Лошади свернули.

— Я бы их испугался, если бы на них сидели люди, —   сказал Шульгин.

— Натура героическая… Это мустанги, —   иронично сказала Марди, тоже читавшая Майна Рида. Все засмеялись.

Главный разговор состоялся на Крестовой горе. С глазу на глаз.

— В конце концов, правда ли, что вы собираетесь в Россию? — спросил Чебышев.

— Да, собираюсь.

— Василий Витальевич, вы имеете полное право распоряжаться своей жизнью, как вам угодно. Но как политический деятель, вы должны учитывать грозящую вам опасность. Если вы окажетесь в руках большевиков, то они припишут вам всякого рода политические отречения, как приписали уже не так давно Савинкову.

— Я это учитываю и приму меры, Николай Николаевич, — сухо возразил Шульгин. — Если «Трест», как вы утверждаете, — отделение ГПУ, во что я не верю, то в таком случае я совершенно спокоен за себя. Если Федоров, все они — провокаторы, то им полный расчет выбросить меня обратно, ибо я сам не представляю для них лакомой добычи. Мое благоприятное возвращение создает в их пользу доверие, которое они смогут широко использовать.

54

Сыновья В. В. Шульгина с детства играли в вымышленную страну Овальнокотию, получившую название от овальной подушки с вышитым котом на диване матери. Они сами были подданными этой страны, в которой происходили события, очень похожие на те, что они видели в России. (Прим. авт.)