Эпоха и кино

По нашим сценарным наметкам вторая часть фильма повествовала о страшной засухе, которую по темноте своей крестьянство вздумало преодолеть молебном, крестным ходом.

Вздымает блестящий, парчовый поп руки к небу, подражает попу толпа.

Дошли до экстаза люди в поле. Падают в пыль, молятся. Облака показались на небе. Неистовствует поп, предварительно посмотрев на барометр. Туча закрыла небо, капнули капли дождя. Но промчалась тучка, так и не намочив земли. Грохнул поп барометр о придорожный камень. Не было больше доверия всемогуществу церкви у крестьян.

Чтобы больше не возвращаться к крестному ходу, должен сказать, эта сцена снималась под Ленинградом, в Парголове. Там, кстати, без труда нашли для общих планов захудалую деревеньку, а Ленинград привлек нас тем, что там для этой сцены имелся в неограниченном количестве первоклассный реквизит: всамделишная, и притом дорогая, утварь и одежда. К тому же на ленинградской кинофабрике нам помогли найти прекрасного исполнителя роли попа, возглавлявшего крестный ход. Когда-то он был священником. С религией этот человек порвал, но бороду и длинные волосы оставил.

Когда из Ленинграда привезли реквизит — иконы, хоругви — и стали все это сверкающее золотом добро выгружать из кузова машины на траву, откуда-то взялись богомольные старушки и стали спрашивать нашего «попа»:

— Батюшка, что ж это такое?

А тот буднично так, скороговорочкой им отвечает:

— Реквизит, товарищи, реквизит.

Старушки были в ужасе. Получив столь странный ответ, они стремительно исчезли с «дурной вестью», а на их место явились американские корреспонденты, без устали снимавшие русскую экзотику. Их работу мы впоследствии встречали в журналах и газетах и в США, и во Франции. К слову сказать, эту красочную сцену на Западе, не очень понимая ее смысла, встречали всякий раз восторженно, именно по причине ее экзотичности.

И вот за этим и шла так кстати родившаяся сцена с сепаратором.

В третьей части по сценарному плану мы подводили очнувшегося от вековой спячки российского мужика к сознанию того, что на имевшихся в его хозяйстве беспородной коровенке и ледащей лошадке далеко не уедешь.

Тут был придуман нами «Сон Марфы».

Задремала от усталости в полуденную жару Марфа, и пришла во сне к солдатке ее, солдаткина, тощая корова. Показала корова на свои ребра. Показала ноги тонкие, вымя сухое, кости на крупе, глаза печальные.

Предстали перед Марфой все коровы бедняцкие. Вставали на колени. Головами кланялись.

Согласилась Марфа.

Ринулись коровы галопом. Бежали быстро и встали, как на физкультуру.

Головы подняли в небо, и на небе в облаках пара, в блеске солнечных лучей, как Мефистофель, появился племенной бык.

Эх, какой это был бык!

Вымя коров набухли молоком, спины выпрямились, ребра исчезли, соски не могли удержать напора молока и дождь молочный разразился ливнем.

Сон Марфы сбывается: племсовхоз подарил отрадненской молочной артели «Власть Советов» бычка-одногодка по имени Фомка.

Между прочим, это опять жизненный факт.

Был у отрадненской артели бык Фомка. Кинематографичный, красивый, как бог. Мы его снимали с любовью. Сон Марфы требовал от нас изобретательности, полета фантазии, и мы старались, как могли. Тиссэ в этой сцене получил возможность блеснуть искусством комбинированных съемок. Меня всегда привлекало в животных их не всеми различимая похожесть на людей, конечно, в какие-то моменты жизни. В сцене «Сон Марфы» у Александрова-режиссера, может быть, впервые открылась возможность это предчувствие, добродушную усмешку, обращенную к людям, поставить, снять на пленку. Так появилась сцена коровьей свадьбы. Корова шла на свидание с Фомкой, увитая гирляндами роз, в венке, посаженном на рога.

В четвертой части мы показывали окрепшее хозяйство артели. В духе знаменитой сцены из «Анны Карениной» снимали поэтическое состязание косцов и затем одним махом перечеркивали изживший себя способ заготовки кормов. И делали это решительно, плакатно и, как нам тогда казалось, убедительно.

«Пар валил от соперников в летнюю двенадцатичасовую жару, как в мороз зимний.

Побросали мужики работу, смотреть за состязанием начали.

Р-р-р-р-р-раз.

Раз, два, три.

Прилипли подштанники к мокрому телу.

Вздувались рубахи пузырем за спиной от быстрой ходьбы. Не отставал Васька. У Васьки фокус был. Ловкость одна. И не мог эту ловкость силой победить гигант.

Нечеловеческую энергию тратили оба. Матерились, выбивались из сил.

Не мог великан уйти от Васьки. Сдаваться было начал…

Застрекотало вдали.

Ближе.

Шум машинный прервал работу. Остановились косари. Все повернули головы.

Мимо, за межой артельского луга, не торопясь, прошел совхозовский трактор. К трактору была прицеплена сенокосилка, В тени зонта сидел, покуривая, тракторист, и ловко работала сенокосилка.

От косарей пар шел столбом.

Какой нелепостью показался их труд, их азарт, когда ясно было видно, что за полдня они скосили меньше, чем скосила машина за несколько минут».

И, естественно, пятая часть звучит призывом: «Даешь машину!» На трактор наша артель еще не заработала. Нужен кредит. «В советском учреждении», куда являются ходоки от артели, один ответ: «Кредита отпустить не представляется возможным до реализации урожая». А трактор и нужен именно для уборки этого урожая. Начинается хождение от машинистки к курьеру, от курьера к секретарю, от секретаря к завотделом. Бюрократизм в те годы был злом первейшим. Вспомните Маяковского. Сколько сил он отдавал борьбе с бюрократизмом! Вслушайтесь! Он же как лев рычит: «Я волком бы выгрыз бюрократизм». И нам хотелось всыпать по первое число злокозненному бюрократизму.

В ту пору еще не избитый символ бюрократизма, секретаршу, мы изображали с эффектом. На роль секретарши была приглашена дочка француза-ресторатора, девица модная, раскрашенная, яркая. Она восседала, заложив ногу за ногу на плуге, который стоял в вестибюле конторы по продаже сельскохозяйственных орудий, и саркастически говорила Марфе и мужикам: «Начальника нет». Суровая, ширококостная Марфа и яркая птичка-секретарша являли собой сильный контраст. А затем отрицательное заключение начальника-бюрократа, его подпись изображал Тиссэ. У него был вычурный, залихватский «почерк бюрократа».

В конце концов деревенские ходоки с помощью шефа-рабочего одолели бюрократизм. Держат ордер плохо гнущиеся мужичьи пальцы. Ордер на трактор.

Шестая, заключительная часть называлась у нас «Фордзоша». Не было еще у Советской власти своих тракторных заводов. Тракторы покупали у Америки. Привезли шефы трактор. Был митинг. Говорили речи. Потом, устранив неполадки, без которых в жизни не обходится, рабочие-механики показали, на что способен трактор. Полсотни телег, гуськом связанных, потащил за собой трактор, да так, что пыль столбом.

Вот такой примерно был у нас сценарный план. Мешкать было некогда. Мы приступили к работе. Это была, говоря языком военных, разведка боем. В поездки с целью выбора натуры мы брали киносъемочную аппаратуру, то есть были готовы в любой момент начать съемку.

Весной и летом 1926 года побывали в Брянской и Пензенской губерниях, отбирали натуру, снимали для фильма «старое». В погоне за солнцем и в надежде побольше увидеть «нового» в конце августа переехали в Ростов-на-Дону.

Фильм открывался словами: «Не десять, не двадцать, а именно сто миллионов безграмотных крестьян оставил нам царский строй». Нас поразила бедность брянских деревень, но то, что мы увидели в Пензенской губернии, превзошло все ожидания.

Наша киноэкспедиция остановилась в одной небольшой деревеньке. Снимали сцену «Раздел имущества». Снимали бедность. Полуразвалившиеся, полураскрытые избы (во время голода 1920–1921 годов солому с крыш скормили скоту). По сценарию, два брата и сестра «делили» с помощью топора зеркало, а теперь, в жизни, мы стали свидетелями того, как наследники пилили на три равные части гнилую избу. Это было посильнее намеченного в сценарии. Конечно, мы сняли, как в жизни. Полудохлые беспородные лошаденки. Убогие коровенки. Пахота сохой. Народ — голодный, запущенный.