Никколо Макиавелли

Когда в декабре 1524 года папа по совету Гиберти, уверенного в победе французов, имел неосторожность заключить союз с Франциском I, Карл V пришел в ярость. «Я отправлюсь в Италию, — кричал он в присутствии флорентийского посла, — чтобы вернуть мои владения и отомстить тем, кто оскорбил меня, и особенно этому глупому папе! Быть может, именно Лютер и окажет мне в этом неоценимую помощь». И в самом деле, императорские войска, стоявшие в Лоди, куда их вынудил отойти король, не мешкая двинулись к Павии, осажденной французской армией. Известно, что за этим последовало: у короля Франции остались, как он сам написал своей матери из крепости Пиццигеттоне, куда его, пленного, отвезли на следующий день после сражения, только «честь и жизнь».

Можно было бы предположить, что Никколо был в отчаянии от того, что не стал свидетелем гнева Карла V — вспомним, как он противостоял ярости Людовика XII и Юлия II! — и дипломатической лихорадки, охватившей Европу после битвы при Павии. Но нет, он как будто бы подвел черту под этим периодом своей жизни и не желал более находиться на авансцене международной политики и быть свидетелем ее интриг и крутых поворотов. Его одолевали совсем другие заботы, а политика отошла на второй план, если не сказать за кулисы его собственного театра.

Не стоит также думать, что он все это время прозябал в своей деревне и что его заботило только то, как примет папа его «Историю Флоренции» и вознаграждение, на которое он мог бы рассчитывать. Весной 1525 года он ведет жизнь веселую и скандальную. Слухи о его эскападах дошли даже до Модены и привели в отчаяние Филиппо Нерли, который писал брату Мариетты: «Поскольку Макиа ваш родственник и друг, да и мой большой друг тоже, я не могу не сожалеть вместе с вами обо всех злых сплетнях на его счет, которые я ежедневно слышу: за время карнавала я получил на него жалоб больше, чем на все другие городские преступления, и если бы не важные, почти невероятные события, поразившие в эти дни нашу бедную провинцию и заставившие нас думать не о слухах, а о других вещах, я уверен, что все говорили бы только о нем: столь уважаемый отец семейства, такой достойный человек — и покровительствует не хочу даже говорить кому».

Неназванная в письме причина скандала — прекрасная Барбера Салютати, актриса и певица, — «гетера», как скажет о ней Гвиччардини, — вскружившая головы всем, включая, само собой разумеется, и Никколо. Для нее он написал, или, вернее, наспех состряпал новую пьесу «Клиция». Она была сыграна в начале года в доме одного мецената, богатого флорентийского купца, желавшего с блеском отпраздновать окончание своей ссылки в обществе всех влиятельных граждан города, среди которых был и юный Ипполит Медичи, поставленный папой во главе правительства Флоренции, в сопровождении своего наставника, кардинала Пассерини. Купец этот даже велел — верх щедрости — выровнять сад своей виллы, чтобы разместить там декорации.

Комедия была подражанием пьесе Плавта «Казина». Но выбор сюжета (любовные страдания старика!) был, по всей видимости, неслучаен — Никомако, несчастный и смешной герой, носил говорящее имя: Никколо Макиавелли. В этой вольной интерпретации латинской комедии — возврат к истокам! — Никколо смеялся над самим собой и над своей поздней любовью. Но любовь его не была безответной. Независимо от возраста автор, чьи произведения имеют успех у публики, без труда может добиться благосклонности молодых и красивых актрис. Барбера добилась, чтобы «ее автор» написал для нее и ее певцов новые канцоны к «Мандрагоре», которую Гвиччардини, бывший в то время правителем Модены, хотел представить в своем городе. Никколо был в восторге: отпраздновать карнавал 1526 года в Модене вместе с Барберой! Насладиться двойным триумфом!

Но ни любовь, ни успех его пьес не заставили Никколо Макиавелли забыть о том, что так его заботило, — о судьбе «Истории Флоренции». В мае 1525 года он потерял терпение и, несмотря на предостережения Веттори, уверенного в том, что от Никколо отделаются пустыми обещаниями, решил все же отправиться в Рим. Он встретился с папой, с жадностью выслушал комплименты… и предоставил Филиппо Строцци и кардиналу Содерини — людям, занимавшим более высокое положение, — говорить о деньгах, потому что ему самому хотелось большего: вернуться к активной политической жизни.

После битвы при Павии Климент VII заперся в Ватикане, и там царила тяжелая атмосфера. В городе начались кровавые стычки между Колонна — сторонниками императора — и Орсини, во все времена хранившими верность Франции. Все знали об угрозе, нависшей над Римом и всей Тосканой. Им угрожал и Карл V, едва сдерживавший свой гнев на папу-двурушника, и, что было еще более тревожным, орды императорских наемников, которым их командиры уже не могли платить жалованье. Глаза этих людей блестели от жадности при одном упоминании городов и земель, о богатстве которых среди них ходили легенды.

Надо укреплять Флоренцию и набирать ополченцев в Романье, предлагает Никколо понтифику и его советникам. Он убедительно и красноречиво доказывает им теории, изложенные в его трактатах. Климент VII заинтересованно слушает и кивает. Он только что благословил действия канцлера герцога Миланского Мороне, который вознамерился избавить герцогство от испанского владычества. Дело в том, что после поражения французов Карл V вернул власть Сфорца, но, несмотря на присутствие юного герцога Франческо, истинными хозяевами в стране были испанцы, а миланцы не желали больше терпеть подобного порабощения. Да, папа хотел отнять Миланское герцогство у французов, но это вовсе не означало, что он желал отдать его испанцам. Более того, ни один папа никогда не потерпел бы, чтобы Милан и Неаполь находились в одних и тех же руках. Поэтому Климент VII благосклонно отнесся к плану Мороне. В нем была заинтересована и вся Италия, которую ныне приводило в бешенство могущество Карла V.

Венеция, Феррара, Генуя, Лукка, Сиена, Рим и Флоренция готовы были объединиться, чтобы при поддержке Луизы Савойской, французской королевы-регентши, изгнать испанцев из Италии. Император совершил большую оплошность, когда не только не отдал все лавры победителя в битве при Павии своему главнокомандующему маркизу де Пескара, показавшему себя гениальным полководцем, но даже не вознаградил его подобающим образом. Поговаривали, что Пескара был этим оскорблен и разъярен. Мороне, заранее прощупав почву, считал возможным уговорить его возглавить военные действия против его же собственной армии. В награду за услуги перебежчик мог бы получить инвеституру на Неаполитанское королевство, обещанную папой.

Таким образом, предложения Никколо Макиавелли пришлись весьма кстати, поскольку, если бы план Мороне начал действовать, следовало убедиться в надежности владений Церкви в Романье. Понтифик решил, что Никколо должен рассмотреть вопрос об ополчении с главнокомандующим папскими войсками в Романье, ее правителем Франческо Гвиччардини.

Макиавелли отправился в Фаэнцу, радуясь, что будет работать рука об руку со своим другом и единомышленником. Они оба до сих пор любили вспоминать о шутке, которую четыре года назад сыграли с одним из именитых граждан Карпи, что в Эмилии, и как поживились за его счет. Это было одно из тех «падений» Никколо, о которых так сожалели его друзья. А дело было так. Макиавелли было поручено уладить с капитулом братьев-францисканцев одно дело, в котором был заинтересован кардинал Медичи, бывший тогда архиепископом Флоренции, а также выбрать для высочайших консулов цеха торговцев шерстью проповедника на Великий пост. Гвиччардини смеялся: это все равно что доверить одному их общему знакомому, известному гомосексуалисту, «найти красивую и любезную женщину для друга»! Никколо не выполнил ни одного из поручений, но как следует развлекся и «обжирался, как шесть псов и трое волков», за счет своего домовладельца, пребывавшего в уверенности благодаря ручательству Гвиччардини, в то время правившего Моденой, что принимает у себя весьма важную персону, посвященную во все тайны начальства. На обратном пути Никколо задержался в Модене, радуясь возможности возобновить с Гвиччардини увлекательные беседы. Друг понимал его, сожалел о том, что его отстранили от дел, поощрял его в написании «Истории Флоренции», аплодировал «Мандрагоре» и с улыбкой слушал рассказы о его любовных приключениях… Короче, Франческо Гвиччардини любил Никколо, а тот, в свою очередь, любил Франческо Гвиччардини.