Влюбленный саботаж

Впрочем, она вообще мало говорила. И она никогда не заговаривала первой, она довольствовалась ответами на вопросы, которые находила достойными себя.

— Кем ты будешь, когда вырастешь? — спросила я просто ради научного эксперимента.

Молчание.

В действительности, её поведение подтверждало моё мнение. Дети, способные ответить на этот вопрос — или ненастоящие дети (и таких много), или дети, тяготеющие к абстрактному мышлению и склонные к выдумке (такой была я).

Елена была настоящим ребёнком, не склонным к философским измышлениям. Ответить на подобный вопрос для неё значило унизить себя. Это было так же глупо, как спросить у канатоходца, что бы он делал, если бы был бухгалтером.

— Откуда у тебя такое платье?

Тут она снисходила до ответа. Чаще она отвечала так:

— Его сшила мама, она очень хорошо шьёт.

Или:

— Мама купила мне его в Турине.

Так назывался город, из которого она приехала. Багдад не казался мне более загадочным.

Чаще она одевалась в белое. Этот цвет восхитительно шёл ей.

Её гладкие волосы были так длинны, что даже заплетённые в косы, спускались ниже пояса. Её мать никогда не позволяла китаянке притрагиваться к волосам дочери. Она сама тщательно и любовно заплетала роскошные пряди.

Мне больше нравилась одна коса, но Трэ чаще заплетала мне две, как себе самой. Когда у меня была одна коса, я чувствовала себя очень элегантной. Я очень гордилась своими волосами, но когда увидела волосы Елены, то мои показались мне самыми обыкновенными. Это особенно ясно бросилось в глаза в тот день, когда мы случайно оказались одинаково причёсаны. Моя коса была длинной и тёмной. Её же была бесконечной и чёрной как смоль.

Елена была на год младше меня, и я была на пять сантиметров выше, но она была выше меня во всём. Она превосходила меня, как превосходила весь мир. Она так мало нуждалась в других, что казалась старше меня.

Она могла целыми днями неторопливо шагать по гетто. И оглядывалась по сторонам только для того, чтобы убедиться, что на неё смотрят.

Не знаю, были ли дети, которые на неё не смотрели. Она внушала восхищение, уважение, обожание и страх, потому что была самой красивой и потому что была всегда безмятежна, потому что никогда не заговаривала первой, потому что нужно было подойти к ней, чтобы войти в её мир и потому, что, в конечном счёте, никто так и не проник в её мир, который должен был быть верхом высокомерного спокойствия и блаженства, и где она прекрасно обходилась самой собой.

Никто не смотрел на неё так, как я.

С 1974 года я начала засматриваться на других так пристально, что это их стесняло.

Но Елена была первой.

И её это совсем не беспокоило.

Она научила меня смотреть на людей. Потому что она была красива и, казалось, требовала, чтобы на неё смотрели, не отрываясь. Требование, которое я выполняла с редким усердием.

По её вине я стала меньше интересоваться войной. Разведчик все реже ходил в разведку. До её появления я проводила свободное время верхом, в поисках врага. Теперь же долгие часы были посвящены созерцанию Елены. Это можно было делать сидя в седле или пешком, но всегда на почтительном расстоянии.

Мне и в голову не пришло, что это выглядит неприлично. Когда я видела её, то забывала обо всём. А потеря памяти оправдывала самое странное поведение.

Ночью, лёжа в кровати, я приходила в себя и страдала. Я любила Елену и чувствовала, что моей любви чего-то не достаёт. Я понятия не имела, чего именно. Я знала, что надо хотя бы, чтобы красавица хоть чуточку обратила на меня внимание. Этот первый этап был совершенно необходим. Но потом, я чувствовала, что между нами должен свершить какой-то таинственный обмен. Я сочиняла истории — ни одну из них нельзя принять за метафору — чтобы приблизиться к тайне. В этих историях моя возлюбленная всегда страдала от сильного холода. Чаще всего она лежала на снегу. Полураздетая, почти голая, она плакала от холода. Снег здесь играл важную роль.

Мне нравилось, что она мёрзла, ведь нужно было её согреть. Моё воображение не было столь настойчиво, чтобы найти наилучший способ, и я воображала, — я чувствовала, — тепло, постепенно растекавшееся по застывшему телу, которое отогреет обмороженные места и заставит её вздохнуть с наслаждением.

Эти истории повергали меня в такое блаженство, что казались мне волшебными. Отблеск их магического очарования падал на меня, я была настоящим медиумом. Я была хранителем мудрых секретов, и если бы Елена догадалась об этом, она бы полюбила меня.

Нужно было ей рассказать об этом.

И я рискнула. Это было очень наивно с моей стороны, но по моим поступкам можно было судить, как сильно я верила в это чудо.

Однажды утром я подошла к ней. На ней было пурпурное платье без рукавов, плотно облегающее талию и расширяющееся книзу подобно пиону. Её красота и грация затуманили мне голову.

Однако, я не забыла того, что хотела сказать ей.

— Елена, у меня есть один секрет.

Она снисходительно взглянула на меня, с видом, который говорил, что иногда можно послушать что-то новенькое.

— Ещё один конь? — насмешливо спросила она.

— Нет. Настоящий секрет. Об этом кроме меня больше не знает никто на свете.

И я сама в это верила.

— Что это?

Тут я сообразила — хоть и поздно — что мне совершенно нечего было ей показать. Что я могла придумать? Не могла же я рассказать ей про снег и странные вздохи.

Это было ужасно. В кои-то веки она удостоила меня взглядом, а мне нечего было сказать.

И я придумала, как потянуть время. Нужно куда-нибудь отправиться.

— Иди за мной.

И я пошла сама не зная куда, стараясь сохранять уверенный вид, чтобы скрыть свою панику.

О чудо: Елена последовала за мной. Правда, ничего необычного в этом не было. Она целыми днями расхаживала по гетто. А сейчас просто шагала рядом со мной, но была такой же отстранённой как всегда.

Было очень трудно так медленно идти. Похоже на замедленную съёмку. Но это было ничто в сравнении с ужасом, который я испытывала при мысли о том, что мне нечего, совершенно нечего было ей показать.

И всё же я ликовала, глядя, как она идёт за мной. Я ни разу не видела, чтобы она шла с кем-то рядом. Её волосы были заплетены в свободную косу, и восхитительный профиль был отчётливо виден.

Но куда, чёрт побери, я отведу её? В гетто не было ни одного потайного местечка, о котором бы она не знала, также хорошо, как я.

Всё это заняло около получаса. А мне казалось, что прошла неделя. Я медленно шагала, не только чтобы быть рядом с Еленой, но и оттянуть момент позора и унижения, когда я покажу ей дыру в земле или разбитый кирпич или другую чепуху и отважусь сказать что-то вроде: «О! Кто-то украл его! Кто стащил мой ларец с изумрудами?» Красавица рассмеялась бы мне в лицо. Позор был неотвратим.

Я чувствовала себя смешной, но я была права, потому что знала, что секрет всё-таки был, и что он был лучше любых изумрудов. Если бы только найти слова, чтобы описать Елене всю прелесть этой тайны — снег, странный жар, неведомое удовольствие, бесстыдные улыбки и необъяснимую связь, которая за этим следовала.

Если бы я могла показать ей хоть краешек этого чуда, она пришла бы в восторг и полюбила меня, я уверена. Нас разделяли слова. А ведь достаточно было найти волшебное заклинание, чтобы добраться до сокровищ, как у Али-Бабы «Сезам, откройся!» Но великий секрет оставался под замком, и всё, что я могла сделать — ещё больше замедлить шаг, в надежде, на то, что вдруг из воздуха возникнет слон, летучий корабль или атомная электростанция, что-нибудь, что отвлекло бы нас.

Терпеливость Елены говорила о её равнодушии, как будто, она уже заранее решила, что мой секрет не стоил внимания. Я была почти благодарна ей за это. Так потихоньку, бесцельно сворачивая то вправо, то влево, мы подошли, наконец, к воротам гетто.

Я почти задыхалась от отчаяния и гнева. Я готова была броситься на землю с криком: