Последний платеж

Месье Жан яростно поносил жандармов Наполеона Первого.

— Понятия «империя» и «жандармы» не отделимы. Они органически дополняют одно другим. И я искренне желаю вам, друзья-французы, не дожить до возрождения у вас империи.

— Всецело поддерживаю ваше пожелание, молодой коллега! — одобрительно кивнул Гюго. — Лично я могу поручиться, что ни одного дня не проживу на земле Франции, если она будет переименована в «империю». Я эмигрирую в тот же день.

Лессепс благодушно и оптимистично успокаивал:

— Ну, зачем же такие крайности, господа! Десять лет благополучно прожили самые свободолюбивые французы под скипетром императора Наполеона: так же и пили и ели, и любили, и наслаждались жизнью, и писали неплохие картины, и создавали неплохие сооружения. И даже гордились, что у них не королевство и не скоротечно-эфемерная республика якобинцев, а вновь после более чем тысячелетнего перерыва, после великого Шарлеманя — Кардуса Магнуса, сильная и авторитетная империя.

Тонко напомнив о Шарлемане, Лессепс, конечно, имел в виду известное произведение Виктора Гюго «Вандомская колонна», где и сам он почтительно вспоминал о первом императоре Франции — Карле Великом, Шарлемане.

Гюго не рассердило, но все же, видимо, чуть задело напоминание Лессепса.

— Я уже неоднократно разъяснял, что в моем творчестве я больше всего руководствуюсь принципом: «Справедливость выше политики»… История сама экзаменует претендентов на лестную роль: творить историю, рассортировывает их на годных, полугодных и совсем негодных. Шарлеман явно относился к разряду годных, Наполеон к полугодным, а сегодняшний откровенный претендент на эту же роль, называть которого нет надобности, наверняка относится к совсем негодным.

Лессепс мягко и неторопливо на сей раз возразил:

— А я вот в этом не вполне уверен, дорогой мэтр! Быть великой, значительной, международно-влиятельной державой Франция может быть только при наличии сильной, авторитетной власти… Республиканцы пока проявили себя очень слабыми — слишком велик разброд между ними, личные и политические разногласия… Что же остается делать? Короли? Но уже само по себе одно слово «король» вызывает сейчас у французов тошноту, позыв на рвоту… «Консульство», но я сам много лет ношу звание консула и знаю какова его цена… Остается еще одно понятие — «регентство» — «Режанс», но лишь ради нашего славного местопребывания разве что, ибо «Режанс» означает «юный король под опекой!»

— «Юный король под опекой» не слаще «старого короля в халате», — проворчал в ответ Гюго и добавил, — хотя это симпатичное, давно близкое мне кафе и носит звучное название «Режанс», но в самом понятии регентство я не обнаруживаю ничего симпатичного. Именем юного, а то и малолетнего престолонаследника взрослые, прожженные дяди, как правило, творят всякие беззакония и набивают себе карманы…

Несколько секунд помолчав, он добавил еще:

— Нет решительно, господа, я не вижу иного пути для человека, чтущего справедливость и законность, как именовать себя республиканцем.

Месье Жан почти восторженно подхватил слова Гюго:

— Я тоже считаю за честь именовать себя республиканцем! Народовластие, считаю я, в крови русских… Русь начиналась с республики, с Великого Новгорода ведется летоисчисление нашей страны, а Новгород был самой настоящей республикой. Этим немалым по размерам государством правил парламент, носивший название «вече». Но особенность этого парламента была в его самобытности. Всякий гражданин Новгорода, придя на зов особого «вечевого» колокола мог высказать свою мысль, внести свое предложение… А президент, «посадник» по тогдашнему — почти буквальный перевод слова «президент», осуществлял решения «вече»! Это была почти идеальная, почти античная, греческая или римская республика. Русские могли показать пример всей Европе!

— И все-таки власть принадлежала нотаблям — богатым и сильным! — возразил Лессепс. — Много раз уже я говорил и себе и другим, что власть всегда принадлежала сильным. Иного и не может быть, все иное начисто исключено! И это великое благо, это единственный залог прогресса!

Гюго, как видно, боялся, что может втянуться в жаркий и бесплодный, ненужный ему спор. Воспользовавшись паузой, последовавшей за словами Лессепса, он поднялся и любезно простился со всеми:

— Господа, милости прошу ко мне! Между прочим, с Плас-Руайяль из непосредственного соседства с «Режанс» я переселился на рю Латур-Довернь, над Монмартром. Мне стало как-то душно и тесно здесь — Королевская площадь, Королевский дворец, сад королей — Тюильри, королевский музей Лувр… А там, на Латур-Довернь, изумительный воздух, великолепная панорама Парижа, чуть-чуть не с птичьего полета, ощущение хотя бы относительной свободы… Непременно прошу ко мне при первой же для вас возможности…

Оставшись с месье Жаном и Лессепсом, Эдмон решил не откладывать давно лелеянное намерение.

— Месье Жан, позвольте нашу полуслучайную встречу здесь, полуслучайную, говорю я, ибо где же еще был больший шанс встретиться с вами, нежели здесь, использовать для углубления вашего знакомства с господином Фердинандом Лессепсом. Мельком вы с ним уже знакомы, и, возможно, что-нибудь вам не очень по сердцу в его взглядах и высказываниях, но я более чем уверен, что и вас увлекут те мысли, которые сделали меня почти его почитателем.

— Почитателем графа считаю себя я, дорогой месье Жан! — бурно перебил Лессепс. — Не говоря уже о том, что он старше по возрасту, он много мудрее, богаче опытом, он великий знаток людей и справедливый судья-оценщик их деяний и замыслов.

Месье Жан не преминул уронить лишь Эдмону понятную реплику:

— Даже такие люди, месье Лессепс, не застрахованы от оплошностей.

— Что говорить, что говорить! — согласился Лессепс. — Но все же, чем шире у человека кругозор, чем глубже он вникает в сравнительную значимость дел и событий, тем больше он гарантирован от того, что вы называете оплошностями. Во всяком случае я никогда не соглашусь, что великая и бескорыстная помощь графа в создании первого на земле искусственного межматерикового пролива могла бы быть принята за некую оплошность!

Месье Жан насторожился.

— И искусственного материкового пролива, вы говорите? Прошу прощения, но я хотел бы узнать некоторые подробности, месье Лессепс.

Эдмон сделал Лессепсу глазами знак «можно».

— Подробности? Извольте, друг моего друга! Вам можно довериться, полагаю. Вот уже много лет, как я ношусь с мечтой проложить глубокий и достаточно широкий мореходный канал между африканским и Евроазиатским континентами по известному вам, конечно, Суэцкому истмусу, перешейку.

Месье Жан явно этим заинтересовался:

— Мечта многих, вероятно… — кивнул он. — Даже я, далекий от таких проблем, недоумевал иной раз, глядя на карту, почему там нет пролива?

— Я поделился моей мечтой с месье Эдмоном, — продолжал Лессепс, — и оказалось, что и он одержим подобным недоумением.

— Больше! — вмешался Эдмон. — Такой же пылкой мечтой, вдвойне более сильной в сердце бывшего моряка-шкипера.

Месье Жан опять понимающе кивнул:

— Очень естественно! Воспылал бы и я на вашем месте.

— Но воспылать было еще недостаточно! — продолжал Лессепс. — Удивительным образом оказалось, что кроме сочувствия моему замыслу, граф Эдмон, обладает еще и солидными средствами, достаточными хотя бы для приступания к этому великому делу.

Месье Жан вздохнул:

— Средства, средства… Всем и на все нужны средства…

Эдмон вмешался опять:

— Милый месье Жан, нет и не может быть большего наслаждения, нежели тратить без оглядки на то деньги, что подсказывает одновременно и ум, и сердце. А тут участвуют как раз и ум, и сердце!

— А там? — прищурясь, задал опять неясный для других вопрос месье Жан. — Там что, ум или сердце? Или тоже оба вместе?

— Пожалуй, больше все-таки ум… — улыбнувшись ответил Эдмон. — Там я исходил почти из шахматного расчета. Мне нужно было поймать в безысходную матовую сеть человека, по принципу: «Долг платежом красен».