Последний платеж

Эдмон вспомнил, о чем недавно сообщали ему Гайде и месье Жан, отлично осведомленный о делах Франции. В самом деле уже придумано и название для кандидата на императорскую корону. Подбираются уже кандидаты и на министерские посты, и на сенаторские…

И он, Эдмон Дантес, не зная, не ведая, очутился в «Орлином списке» как один из почетнейших кандидатов в состав будущей власти!

Что сказал бы, услышав все это, милый и трогательно пылкий Жан Гуренин? С ним мог бы, вероятно, приключиться обморок, или еще того хуже, разрыв сердца!

Что же делать сейчас? Выгнать взашей этого оппортуниста, сумевшего перекраситься из рьяных легитимистов, из пресловутых «шуанов герцогини Беррийской», как он именовал себя при императорском дворе в Петербурге, в близкое лицо к главе бонапартистов… О, это действительно питомец дьявола! Никакой наивности, никакого простодушия, ни грани легкомыслия! Он и месть придумал, достойную самых прожженных заправил адской канцелярии! Граф Монте-Кристо отравил ему ряд лет жизни тоской об утраченных миллионах, он же подставляет не менее хитроумный капкан: жажду власти!

— Вы можете идти… — небрежно бросил Эдмон посланцу будущего императора, как обращаются к магазинному рассыльному. — И передайте тому, кто вас послал, что граф Монте-Кристо уже сам обладает суверенными правами. Ему принадлежит остров в Средиземном море, и у него нет никакой надобности идти в услужение к кому бы то ни было, хотя бы даже и на роль министра. Ваш расчет соблазнить меня прелестью власти ошибочен, сударь. И мой категорический отказ от этого наивного соблазна никоим образом не повлечет у меня никаких сожалений… Не надейтесь, что этой попыткой вы компенсируете ваши мучения, о которых вы сейчас поведали.

Он прищурился и довершил:

— Если только у вас вообще хватило достоинства не солгать, не выдумать все эти внушающие жалость мучения и терзания ваши?

Жорж-Шарль развел руками:

— Убеждать вас в противном, граф, означало бы как раз совершенно утратить всякие признаки собственного достоинства.

Эдмон кивнул:

— Отрадно слышать от вас хотя бы и это… Было бы страшно и чудовищно, если бы великий поэт Пушкин погиб от руки совершеннейшего негодяя…

Глава VII

ПОКУПКА

Спустя несколько дней Жорж-Шарль Дантес вновь явился к Эдмону в отель «дю-Рен», но уже не один, а в обществе того самого невысокого господина с козьей бородкой, который был с ним и в памятный день в кафе «Режанс».

Жорж-Шарль торжественно отрекомендовал приведенного им человека:

— Позвольте, граф, представить вам главу нашего Союза по восстановлению славы Франции, принца Луи Бонапарта, племянника великого императора Наполеона.

Обратясь к своему спутнику Жорж-Шарль произнес:

— А это, ваше высочество, мой дальний родственник по тем родовым ветвям Дантесов, когда они еще не имели наследственных титулов, а были просто рядовыми французскими тружениками… Мой прадед — эльзасским сталеваром-оружейником, а его предки — первостатейными отважными моряками на Средиземном море неподалеку от гнезда вашей династии — Корсики…

— Рад познакомиться лично, — сказал уже без петушиной заносчивости принц Луи. — Ваш подвиг, граф, на острове Эльба, золотыми буквами вписан в историю Наполеона… Мы произвели ряд проверок и перепроверок этого замечательного эпизода и всех его дальнейших последствий и полностью убедились, как в его подлинности, так и в огромности той цены, какую вы заплатили за ваше геройство…

Не желая называть гостя громким титулом «ваше высочество», Эдмон все же вынужден был в силу вежливости именовать его «месье-ле-пренс».

Этого, видимо, пока оказалось вполне достаточно.

— Я совершенно не считал свой поступок геройским, месье-ле-пренс, — ответил граф Монте-Кристо, — и стал догадываться о его какой-то значительности лишь тогда, когда на меня обрушились в высшей степени тяжелые, и даже, как мне казалось, незаслуженные кары.

Гость улыбнулся довольно приятной улыбкой, которую тотчас подхватил и поддержал Жорж-Шарль:

— Подумать только, наш славный друг считал кары, павшие на него незаслуженными?! Ну, а мы считали бы их заслуженными, если бы знали тогда о вашем подвиге! Ведь и для нас и для вас освобождение Орла из клетки было самым правильным и правым делом, не так ли? А разве в таком случае террор врагов можно считать заслуженной карой? Почетной была она!

Этим словам нельзя было отказать в логичности, хотя они и исходили от человека, несколько дней назад показавшегося Эдмону отталкивающим.

Человек, явившийся на сей раз в обществе того же Жоржа-Шарля, не изменился в чертах своего лица, не вырос, не расширился корпусом, но все же это был уже как бы другой: весьма вежливый, почти обаятельный, с отличными светскими манерами. В нем, правда, не было ничего, схожего с надменной простотой Наполеона, грубоватой резкостью и отрывистостью солдата-императора, каким всю жизнь оставался корсиканец, но смелость, даже дерзость, скрашенная изысканностью обращения, сквозила в этом человеке. Видимо, все же не случайно попал он на опасную должность претендента.

Он продолжал, обращаясь к Эдмону:

— Террор и преследования со стороны врагов — это наилучший диплом для политического бойца. Кара, постигшая вас от прислужников Людовика XVII, от подлого и беспринципного, дрожащего даже перед тенью императора-вожака племени легитимистов…

Эдмон невольно взглянул на Жоржа-Шарля.

Бывший рьяный легитимист, втершийся в любимцы к Николаю Романову, как раз ссылаясь на свой легитимизм, побледнел, но ничем больше не выдал своих чувств. Могло быть, что он уже признался Луи-Наполеону в «ошибках молодости», могло быть, что он и утаил таковые от своего нового покровителя, но следовало воздать ему должное: он сохранил полное самообладание в этот не очень приятный для него миг…

— Кара эта свидетельствовала как раз о смертельном ужасе Бурбонских лакеев перед могуществом временно свергнутого, но не повергнутого в прах и в забвение моего великого родича. Народная любовь была на его стороне, пусть и не дешево обходилась народу его преданность создателю бессмертной, национальной славы Франции. Вы, господин граф, несомненно уже давно, в случае нашей победы под Ватерлоо, носили бы титул герцога и, возможно, вам бы был предоставлен в суверенное владение не маленький островок Монте-Кристо, а тот самый солидных размеров остров Эльба, с которого вы помогли бежать моему неукротимому дяде. Да, он был более, чем Орел, он был также и Лев в одном и том же лице и умел ценить помогавших ему Орлов и Львов — он умел быть благодарным своим пособникам и последователям. Племянник Наполеона, претендент на восстановление его славы и престижа явился к вам сейчас, граф, пусть с запозданием по времени, но с не увядшей по силе благодарностью, которую не успел выразить вам сам покойный…

— Он поблагодарил меня своим рукопожатием, — с невольной взволнованностью, вновь живо и ярко вспомнив былое, ответил Эдмон.

— Горячо завидую вам, господин граф! — вскричал гость. — Я и все мои коллеги — соратники по нашему движению — искренне завидуют вам в этом! Ни я, ни большинство из них не имели такой высокой и памятной чести… Шутка сказать — рукопожатие Наполеона, который даже не всех королей удостаивал такого почета… Мы собрали очень много разрозненных ссылок на ваше свидание с покойным исполином, однако, жаждем из ваших собственных уст вновь услышать связный и полный рассказ об этом. Не откажите в добром согласии на это, господин граф, людям, для которых это дороже хлеба, дороже наилучшего вина, традиционного источника бодрости и отваги!

Эдмон невольно смутился. Напор был столь энергичен, что отказать было почти невозможно. Он не устоял перед настойчивостью и жаркой просьбой, явно искренней, натуральной.

— Мой шкипер, капитан корабля «Фараон», шедшего с грузом из Смирны осенью 1814 года с заходом в Триест, Венецию, в Мессину и Чивита-Веккию, внезапно умер… и умирая, он вручил мне, своему помощнику по управлению судном, некий, тщательно покрытый печатями пакет и сказал, что я, не щадя жизни, должен сделать заход на остров Эльбу и через приближенного императора, самое доверенное его лицо, господина Бер…