Страница 25 из 45
— Я только орудие Судьбы!
Оставшись наедине с Жюлем, Эдмон крепко пожал ему руку:
— Ну вот, милый Жюль, заслуженное тебе спасибо! Сегодня ты блестяще возместил то, что ты считал своей оплошностью в Москве! Помнишь, ты горевал, что не пришел ко мне на выручку в нужный момент, когда на меня напал грозный москвич…
— Да, конечно… — смущенно подтвердил Жюль. — Конечно, помню, увы…
— Так можешь утешиться, дружище! Сейчас здесь был человек, которому предназначалась та страшная пощечина!
— Как! Этот? Этот… — У Карпантье перехватило дыхание. — И ты сообщаешь мне об этом только сейчас? Да я бы его сокрушил, как попрыгунчика! О, я догоню его, я разыщу его! — и он было бросился к двери.
Эдмон остановил его за рукав:
— Не надо! Не трудись, мой Жюль! Этот человек уже крепко наказан, и кара, назначенная ему, еще продолжается…
— Но ты еще совал ему денег, Эдмон? — пробормотал ошеломленный Карпантье. — И кажется, изрядно! И ты называешь это карой? Очень странно, дружище!
— Эти деньги для него были бы подобны адским раскаленным угольям! — сурово усмехнулся Эдмон. — Они прожгли бы ему его братоубийственные, окровавленные наемнические руки…
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
Глава I
ПОД ГРОХОТ ПУШЕК
Над Парижем опять грохотали пушки, уже не в первый раз после осады и взятия народом Бастилии с 1789 года.
Но пожалуй, впервые с таким ожесточением, с такой яростью, с таким обилием жертв.
Один за другим погибали командовавшие правительственными войсками генералы. Был убит, пытавшийся вмешаться увещеванием и крестом архиепископ Парижа, монсиньор Арф. Был убит главнокомандующий Национальной гвардией Бреа. Было убито за три дня вообще около десяти тысяч человек в этом ожесточенном сражении, в том числе и пять генералов. Больше, чем при Аустерлице!
Около шестисот баррикад у наивных, но не легких для одоления крепостей: из столов, стульев, шкафов, тачек, телег, кроватей, бочек, ящиков, сундуков, дверей, сорванных с петель в домовых подъездах; мешков, набитых булыжниками и песком выросло на нелегких для боя, главным образом, кривых и узких улицах… И на более широких магистралях делались попытки возведения баррикад, но там их было гораздо труднее отстаивать против правительственных войск.
Какую цель имели баррикады, эти эфемерные крепости?
Каждому было ясно, что достаточно несколько выстрелов пушки, чтобы это несложное сооружение либо развалилось на мелкие куски, либо сгорело. Да и защитникам этих полудетских крепостей не очень легко было укрываться во всей этой дырявой решетчатой неустойчивости… И все же укрывались и боролись.
Войска Второй республики под командованием генерала Кавеньяка вели пушечный обстрел баррикад, а защитники баррикад отвечали на огонь пушек стрельбой из старых мушкетов, охотничьих ружей, заряженных крупной дробью, как на волков, заржавленных, реквизированных в дворянских домах дуэльных пистолетов… Возможно, возникала даже мысль прибегнуть к помощи луков и стрел.
Вот потому-то гибли и генералы, пытавшиеся подавить восстание, и архиепископы, пробовавшие примирить обе стороны, и исконное пушечное мясо — солдаты, и восставшие пролетарии Парижа.
Да, шел отчаянный бой между Республикой и теми, кто устанавливал эту самую республику! Между теми, кто встал у власти, и между теми, кто их поставил у власти… И какой бой! Горели не только баррикады, пылали целые улицы. Дымом было окутано девять десятых Парижа — от Сент-Антуана до Сен-Жермена, от плас Этуаль до плас Бастилль, от гар дю Нор до гар дю Лион!
Грохот пушек не смолкал ни на минуту… Если затихала пушка, громившая баррикаду на улице Божирар, тотчас взамен ей ревела пушка на Рю Монпарнас…
В феврале 1848 года король Луи-Филипп Орлеанский бросив престол, покинул Париж. Никто не попросил его остаться, даже те хорошо обеспеченные парижане, которым какой-то остроумец приклеил лаконичный ярлык «рантье-рентист» и, которые почти восемнадцать лет поддерживали «короля с зонтиком» — как другие, не меньше остряки прозвали Луи-Филиппа.
Зонтики нужны тому, кто мало пользуется каретой и даже извощичьим фиакром, тому, кто много ходит пешком и подвергается опасности ливня… Луи-Филипп прославился своей любовью к пешим прогулкам по Парижу с зонтиком под мышкой, с широкополым по моде того времени цилиндром на голове и даже нередко в галошах, еще только начинавших входить в обиход. Это была внешность, весьма отличавшая его от Гарун-аль-Рашида, знаменитого галифа, каждую ночь бродившего по Багдаду и выведывающего, любит ли его народ. Луи-Филипп был не особенно разговорчив, в разведывательные беседы не вступал, но чутко прислушивался к народной молве, с каким прилагательным употребляется его имя?
Он все чаще стал замечать, что народ Парижа прилагает к его имени непочтительные прилагательные:
— Бездарный Луи!
— Безмозглый Луи!
— Бесполезный Луи!
Естественно, он сократил свое циркулирование по столичным кварталам, но тогда возникли другие эпитеты:
— Луи-шлафрок…
— Луи-канареечник…
— Луи-трусишка…
На его счет записывалось все: и домашние, внутренние незадачи, и внешние зарубежные провалы… Австрия, Пруссия, Россия, не говоря уже об Англии, сокрушившей Францию Наполеона, — все эти государства просто третировали Францию Луи-Филиппа, как замаскированную королевским титулом буржуазную «лавочку». Колониальный дележ обходился без Франции. Левант (Ближний Восток) становился все более английским рынком. Кипр и Мальта — две сверхмогучие базы британского флота, как бы отсекали исконно милые французам порты — Смирну, Алепо, Яффу…
Февральский «выпуск пара» из бурлящего, клокочущего котла Франции выбросил Луи-Филиппа за пределы Парижа и страны. Его место во главе власти занял генерал Кавеньяк, смутно мечтавший о вакансии Наполеона, однако, «не тянувший» по всем признакам на эту должность.
Прошло меньше четырех месяцев и народ Франции снова взбунтовался — теперь уже против правительства Кавеньяка. Теперь было решено клапан не открывать — Кавеньяк провозгласил:
— Мятеж народа против республики — незаконен!
Царило нечто невообразимое, когда снова приехавшие в Париж Эдмон и Гайде поместились в гостинице на улице Монтабор, в наиболее тихом и безопасном, казалось бы, месте Парижа, в самом его центре, близ Лувра и французского Национального театра, Тюильри и Пале-Руайяль.
Чуть подальше расположенная Вандомская площадь уже полыхала пожарами и пальбой, но гостям удалось без повреждений добраться до знакомого и любимого пункта — кафе «Режанс», до которого было рукой подать от их гостиницы «Континент».
Уже у самого входа в «Режанс» их вдруг окликнул смутно знакомый молодой голос:
— Граф! Мадам Гайде! Какая приятная и удивительная встреча!
Оклик этот принадлежал больше семи лет им не встречавшемуся, немало изменившемуся, возмужавшему и словно еще более выросшему, дважды знакомому им месье Жану-Ивану! Они могли бы и не узнать его теперь, но он узнал их издали и сразу поспешил к ним с протянутыми руками по русской манере.
— Какая изумительно приятная встреча! — продолжал повторять он, тиская руку Эдмона, чмокая руки Гайде и сверкая отличными охотничьими зубами. — И тем более в такой необычной обстановке!
— А я уже почти парижанин, — продолжал он, — с Берлином распростился давно и навсегда. Сыт Берлином и тамошней чопорной публикой!
Встрече обрадовались. Даже обнялись, как настоящие старые друзья, и тотчас засыпали друг друга вопросами.
— Наша встреча произошла на сей раз уже в совершенно необыкновенной обстановке, — сказал месье Жан, ведя своих давних знакомцев внутрь кафе. — Я по убеждениям моим республиканец. И должен был бы лично драться на стороне трехцветного, красно-бело-синего флага республики… Но не говоря уже о том, что нам, иностранцам, вообще рекомендуется не ввязываться в чисто французские дела, сейчас я в полном недоумении, даже в растерянности… Ряд моих парижских друзей находятся по ту сторону баррикад: одни под черным знаменем анархизма, как мой не только друг, но и земляк Мишель Барунин, другие — под чисто красным, без всяких добавок — знаменем пролетариата… Это потомки санкюлотов, и их девиз — «республика без буржуа!» Но легко ли этим самым буржуа примириться с подобным лозунгом? Вот в моей растерянности я и решил заглянуть сюда, в очень любимый мною «Режанс»! Здесь тоже идет борьба, но бескровная и тем пока что для меня более приемлемая… Я ведь большой любитель шахмат! — признался он.