Страница 7 из 8
К Пушкинскому музею я шагала на свидание. Мы зацепились друг за друга в сети крючками мнений о живописи, выяснили, что оба любим импрессионистов, и он пригласил меня на выставку в Пушкинский. Кстати, вопрос, почему музей изобразительных искусств носит имя поэта, всегда меня занимал. Вот его и задам ценителю художественного искусства с антихудожественным ником «Нормальный парень». Отличный вопрос для знакомства. Говорит обо мне и дает возможность поговорить ему, – решила я и прибавила шаг.
Крупного брюнета в очках, в лихо закрученном вокруг шеи бордовом шарфе, именно такого, как он себя описал, я увидела издалека. Он прохаживался возле входа, перекатываясь с пятки на носок, словно крупная птица, и поглядывал на часы. Я опаздывала. Высвистывать в голове познания в орнитологии, чтобы вспомнить птицыну фамилию, было некогда.
– Здравствуйте. Вы – нормальный парень?
– А я уже дал повод сомневаться в моей нормальности? – Посмотрел он на меня сквозь стекла очков.
– Это Ваш ник, извините. Я Нанэ.
– Ах, да! Прошу прощения! Здравствуйте! Меня зовут Лев. А вас? Кстати, почему Нанэ?
– На «нэ» моя фамилия. Как в институте выкликали по списку – «кто на «нэ»? – я на «нэ». Все просто. А зовут Татьяна.
– Очень приятно. И в таком случае я «на Е»….
– Вы «нае» или вас «нае»? – Не удержалась я от шутки.
Он склонил голову набок, как делают только умные птицы и старые львы, и произнес:
– Чаще я, надеюсь.… А вы намного симпатичней своей фотографии.
– Спасибо. Вы тоже симпатичней того пеликана, что у вас вместо фото. Кстати, почему? Фото пеликана, зовут Лев, ник «нормальный парень». Зачем нормальному парню Льву скрываться за чуждым ему пернатым?
Он пожал плечами.
– Не задумывался. Поставил первое, что оказалось под рукой. Какая разница, чье фото. Главное при общении…
– Вы правы. Рада, что вам пришла в голову идея пригласить меня в Пушкинский. Честно говоря, сто лет здесь не была.
– А вы москвичка?
– Да. Но импрессионистов видела последний раз в Париже, два года назад.
Он нахмурился:
– На Монмартре одни арабы…
– И наташи…
– Он был монтёром Ваней, но в духе парижан, себе присвоил звание – электротехник Жан… А я не против проституток, особенно если она Эдит Пиаф.
– Вы всех проституток заставляете спеть? А вдруг Пиаф?
– Я толерантен.
– Толерантен, пунктуален, адекватен.… Сегодня смог, сэр.
– Сказал попугай попугаю – попугай, я тебя попугаю. Ну что ж, отвечал попугай. – Попугай, попугай, попугай…
«Мы со старушками – смотрительницами, пожалуй, можем с ним и не справиться», – подумала я и сделала полшага в сторону.
Лев улыбнулся.
– Да, я сумасшедший… Беседер…
– Это диагноз?
– Согласие… Берите меня голыми руками… Я вообще открытый человек. Подходи, бери, уноси…
– Килограмм сто пятьдесят, поди, раз такой смелый?
– Вот тут подкачал. Всего девяносто пять.
– Все равно много. Придётся идти своими ногами.
– Я – за. Пойдемте, нас ждет храм искусства!
В храме искусства он кивнул милиционерам на входе как родственникам, и тут же занял очередь в кассу.
– Вы тут как родной, Лев.
– Да. Я тут часто бываю. Мне после этого хорошо… Меня очищает их искренность и грусть… я так не умею…
– Вы рисуете?
– Нет… Я имел в виду, так жить не умею….
– А я так и живу, мне кажется. То есть, так мир вижу, стоит только прикрыть глаза…
– Внутри – да, а так, вечно кого-то приходится изображать… Не люблю себя за это.
– Смотря как к этому относиться. Можно же это делать внутри. Тогда, даже весело от собственной многослойности…
– Конечно можно, но как научиться не краснеть?
– Решать вопросы в бане.
– Это уже сюрреализм.
– И даже андеграунд.
– Я предпочитаю регги.
– Как насчет джаза?
– Раньше я любил ходить в «Толстый Мо». Давно не был. Я просто раньше рядом жил…
– Сейчас рядом с Пушкинским живете?
– Почему?
– Не знаю… Ходите.
– А мне, честно говоря, не нравится в Пушкинском. Зря они золотые цепи поснимали и красные пиджаки.
– Что поснимали? – Не поняла я.
– Что? – Переспросил он.
– Какие цепи в Пушкинском поснимали?
– Как какие… Ох, я перепутал музей с рестораном, – смутился он. – Только сейчас дошло.
– Вы еще раньше перепутали художественные направления с музыкальными.
– Для меня андеграунд это джаз… Два билета, будьте добры. – Лев сунул большую голову в половинку обруча кассы.
Напротив напудренного лба кассирши сообщалось, что соотечественникам билет в музей обойдется в пять раз дешевле, чем уважаемым гостям Российской Федерации.
– А ведь таки возникает приятное чувство гордости за свое гражданство, правда? – Спросила я.
– Редкий случай, когда гражданином России быть выгодней, чем американцем, – заметил он, ссыпав мелочь в карман брюк.
– Вы американец?
– У меня двойное гражданство.
– А почему я не вижу ни одной вывески по поводу импрессионистов? – Огляделась я.
– Потому что их здесь нет.
– А зачем мы здесь?
– Здесь забавная выставка на втором этаже. Но можно и по классической экспозиции пройтись. Освежить, так сказать. Она, правда, закрыта частично.
Мы отправились освежать классическую экспозицию. Лев целомудренно брал меня под локоть, воспроизводя шепотом мне прямо в ухо и наизусть информацию с табличек возле экспонатов, не хуже электронного гида. Даже лучше, если учесть тактильные ощущения. Большая часть классической экспозиции действительно оказалась закрыта на реконструкцию. На первом этаже действовали лишь Греция, Рим и частично Египет. Из трех источников и трех составных частей мировой культуры осталось два с половиной. Сквозь этот неполноценный базис проросла на второй этаж выставка «Мастера французской афиши», в которую Лев уверенно ввел меня за локоть.
– Сюда бы тем надо, кто не считает рекламу искусством. Потому и имеем то, что имеем – Прошептал он в ухо. – Обратите внимания на качество графики!
Я обратила. Выставка состояла из французских афиш и рекламных плакатов начала прошлого века. На них жили своей рекламной жизнью, завораживающей легкостью бытия, самые различные персонажи. Уснувшая за работой белошвейка на фоне ночной Эйфелевой башни в открытом окне являла собой лекарство от анемии, а забинтованный с головы до ног механик – до сих пор не выздоровевший символ известного производителя шин. Вокруг скакали в канкане зазывные улыбки, затянутые в корсет талии и прочие части женских тел в кружевах, притом, что все это твердо стояло на службе продвижения товаров и услуг. Художественный уровень работ восхищал.
– Современным дебильным авторам «сникерсни» поучиться бы, как не выпасть из времени и говорить на одном языке с потребителем, – плюнул в мое ухо Лев порцию шепота.
– Да, – тронула я ухо, – лучший рекламный шедевр все-таки создала природа – женское тело. Годится для рекламы чего угодно!
– Реклама должна создавать образ, возбуждающий желание иметь. И иметь немедленно. Ничего лучшего, отвечающего этой задаче, чем женское тело, действительно нет, – обстоятельно объяснил Лев, деликатно кашлянув.
– Ну, значит, лекарство от анемии было съедено французскими мужчинами без остатка, – пробурчала я себе под нос, проходя мимо старушек-смотрительниц, неподвижно сидящих на стульях, словно плохая реклама лекарства от анемии для сфинксов из Египетского зала.
– Спасибо! Замечательная выставка! – Раскланялся со старушками Лев, и у левого сфинкса в седых кудельках дернулось веко.
Западное искусство вместе с импрессионистами находилось в соседнем здании, в Галерее искусства стран Европы и Америки XIX–XX вв. Мы направились туда. Пришлось снова находить конец у очереди в кассу, предвкушая наплыв патриотических чувств, ибо и здесь Родина оценивала нас со Львом в пять раз дороже зарубежного гостя. Из этого гостя и состояла очередь. Иностранцы в шортах и нездешней живостью в глазах законопослушно построились друг за другом. Мы нашли последние шорты и заняли очередь, но вдруг свет в окне с непонятным для зарубежных гостей словом «Касса» погас, и арка закрылась картонкой с еще более непонятной надписью «Технический перерыв – 10 минут». Из стеклянной будки, щелкнув замком, выплыла кассовая душа размера XXXL и раздвинув толпу, двинулась прочь. Строй в шортах недоуменно переглядывался вслед удаляющейся кассирше, раскачивающей крутыми бедрами и без того шаткую гордость за самую культурную столицу мира.