Угол возвышения

— Прекратить! — Лейтенант повис у него на руке, заставляя опустить пистолет. — Вы с ума сошли, Нечипорук! Пусть бежит! Баба с возу — кобыле легче.

— Вот же зараза, — с трудом отходил старшина, красный как рак. — Как же я его раньше не распознал? Ты-то хоть не побежишь? — повернулся он к Конакбаеву, спокойно продолжавшему работать, как будто ничего не произошло.

— Зачем побежишь? — пожал плечами боец. — Я не зайчик по лесу бегать. Я присягу давал. И отец мой давал, и дед давал. И прадед, наверное, тоже давал. Мы давно с Россией. Как я там, — он ткнул пальцем вверх, — им в глаза смотреть буду, если струшу? Ты лучше мины давай, старшина, закончились совсем уже.

— Молоток, Конакбаев! — хлопнул его по спине старшина. — Как тебя зовут-то хоть?

— Насыром, — чуть смутившись, ответил казах. — Мое имя по-русски немного смешно звучит… Насыром Исламовичем.

— А меня — Федором. Федором Дмитриевичем, но можно просто Федей.

— Сергей, — коротко представился лейтенант.

Все трое обменялись крепкими мужскими рукопожатиями. Тут не было больше русских, украинцев и казахов, командиров и подчиненных, православных, мусульман и атеистов — были три русских человека, три бойца, готовых сражаться за свою родину, как бы она не называлась — СССР, Российская Империя или просто Россия. Это была их земля, а позади была Москва. Ни шагу назад.

— Максимальный угол возвышения, — скомандовал лейтенант, напряженно вглядываясь в дрожащее изображение в окуляре трофейного «полубинокля». — Пробной серией из трех мин… Огонь!..

— Эх, здорово дают! — Командир 1-й батареи лейб-гвардии конной артиллерии капитан Захаров оторвался от окуляра подзорной трубы. — Из чего это они там чешут? Такое впечатление, что батарея мортир там в лесу оборудована. Кто бы это мог быть? Не знаю такой у нас.

— Не могу знать, — ответил юный прапорщик Павлов. — Что-то секретное, наверное. Только смею заметить, поляки эту батарею уже почти подавили — реденько бьет, не то что вначале.

— Так и мы тоже, — усмехнулся капитан. — Реденько. Картечи уже нет, бомбы на исходе… Ядер тоже не густо. Вон, Рааль[5], немчура, экономит, бьет пореже, но верно. Не чета нам — широкой душе. Скачи, разузнай, кто там и что. За такое дело тех, кто на этой батарее, к георгиевским крестам представить нужно! Спасли, можно сказать.

Он не понял, что случилось — только что смотрел вслед ускакавшему адъютанту, на мгновение потемнело в глазах, а когда темнота рассеялась, над ним склонялись встревоженные лица артиллеристов.

— Что со мной? Ранен? — Он не узнал своего голоса — из горла неслось лишь какое-то бульканье. — Серьезно?

— Вам нельзя говорить, ваше благородие…

И только сейчас капитан почувствовал страшную, раздирающую боль в груди. Непослушная рука с трудом ощупала мокрый и горячий мундир на груди, пальцы укололись обо что-то острое.

— Пуля?..

— Ядро… Рикошетом…

— Ничего… — Капитану было всё труднее говорить, его душила кровь, заполняющая пробитые легкие. — Наша ли победа? Отступает ли неприятель?..

Тьма, уже вечная, снова заволакивала всё вокруг, но он продолжал упрямо спрашивать, брызгая пузырящейся на губах алой кровью:

— Отступает ли неприятель?..

Сергей стряхнул с груди землю и, пошатываясь, поднялся на ноги. В ушах тонко звенело, перед глазами плавали черные мушки.

Позиции больше не существовало: враг сообразил, откуда его разит безжалостная смерть (частые разрывы осколочных мин в плотном скоплении пехоты — страшная штука, и лейтенант ужаснулся, увидев их действие своими глазами), и, после нескольких безуспешных попыток, все-таки накрыл батарею артиллерией. Поляна превратилась в лунный пейзаж, окончательно стерший разницу между здешним и перенесенным из далекого будущего. Всё кругом было завалено осколками расщепленных деревьев и сломанными ветками. Конакбаев, стоя на коленях и раскачиваясь, будто пьяный, медленно, как во сне, подносил мину к стволу покосившегося миномета и всё никак не мог донести, а Нечипорук… Второй капонир был завален глиной — свежая воронка зияла совсем рядом с бруствером.

— Федор! — крикнул и не услышал себя Сергей. — Федор!!

В правом ухе оглушительно хлюпнуло, и череп взорвался страшной болью, снова бросившей лейтенанта на землю. Не в силах подняться на ноги, он подполз к Насыру, всё еще не могущему вставить мину в ствол, и дернул его за полу рубахи. Тот повернул к командиру безумное лицо с широко раскрытыми глазами… Нет, глазом: от левой, зияющей кровавой ямой глазницы по щеке струился ручеек крови.

— Не слышу, командир! — крикнул полуослепший боец. — Контузило, однако…

— Помоги старшину откопать!..

Они с трудом извлекли перемазанного кровавой грязью Нечипорука из-под тяжелого пласта земли. Старшина еще дышал. Медленно, с трудом, выплевывая с каждым выдохом на подбородок черные сгустки крови. Лейтенант принялся было расстегивать мокрый, стоящий колом ватник, но опустил руки: из-под разодранной, в клочьях торчащей розовой ваты, ткани выпирало что-то осклизлое, синюшное…

— В живот угодила — на тот свет проводила, — тихо, но внятно, не открывая глаз, произнес старшина. — Не тревожьте лучше, парни, всё одно ничем не поможешь… Медсанбат на той стороне остался.

— Молчи, тебе нельзя говорить!

— Можно… Теперь мне всё можно…

Федор распахнул глаза, и Сергей отшатнулся: и так светлые, они были почти белыми от боли — зрачок сжался в крошечную точку, не больше булавочного укола.

— Мне бы спирту… — прохрипел старшина. — Там вроде оставалось чуток во фляжке…

Конакбаев свинтил колпачок и поднес горлышко фляги ко рту умирающего. Тот сделал глоток, закашлялся, и спирт потек у него по щекам, мешаясь с кровью.

— Не принимает нутро… Значит, всё, конец, — растянул он губы в улыбке, похожей на оскал. — Отбегался Нечипорук… Ты возьми парабеллум, лейтенант, пригодится еще… И документы…

Он вытянулся всем своим кряжистым телом и затих.

— Отмучился, — Конакбаев грязной ладонью попытался опустить покойнику веки, но глаза упрямо открывались. — Аллах акбар…

Совсем рядом раздалась чужая речь. Сергей повернулся и увидел буквально метрах в тридцати усатых солдат в синих с белым мундирах и высоких киверах с красными султанами.

— Poddaj się, rosyjskie psy! — орали они, целясь из длинных ружей с примкнутыми штыками. — Rzuć broń, psia krew![6]

— Сам поддайся, — вынул Колошин из теплой еще руки старшины парабеллум. — Русские не сдаются!..

Он стрелял прямо в разинутые усатые рты, чувствуя, как каждый выстрел болью отдается в голове, орал что-то матерное, ожидая, что сейчас, вот сейчас… И вдруг поляки побежали!

Последнее, что лейтенант увидел перед тем, как провалиться в темноту, были бородатые всадники на лохматых конях, с гиканьем настигавшие бегущих польских солдат и остервенело рубящие их саблями.

«Странно, почему и те, и другие в синем[7]…» — успел еще подумать он.

Тяжелые, набрякшие дождем облака плыли по серому небу. Совсем как тогда, в октябре 1941-го, когда остатки минометного взвода лейтенанта Колошина вышли к Утицкому кургану. Всё кругом покачивалось, плыло.

«Всё кончилось! — обрадованно подумал Сергей и сделал попытку подняться. — Я вернулся! А может, мне вообще всё это привиделось? И Бородинское сражение, и вообще…»

Он попытался привстать, но кто-то мягко, но надежно удержал его.

— Лежите, ваше благородие, лежите. Нельзя вам прыгать — ранетые вы.

Лейтенант повернул стреляющую болью голову и увидел рядом с собой давешнего мужика-кашевара.

Оказывается, он лежал на дне какой-то телеги, которой, сидя на облучке, правил ополченец.

— Как я здесь оказался?

— Да подобрали вас казаки, ваше благородие, в лесу и в лазарет свезли. А тут я… Видали, — кашевар продемонстрировал перебинтованную руку. — Меня тож зацепило чуток. Чуть руку не отняли, ироды, но я не дался. Есть у нас в деревне бабка одна — она мертвого с того света вытащить могет, не то что руку поправить. Травками пользует, все ее ведьмой за глаза кличут…

5

Капитан Александр Федорович Рааль (Рааль-второй) командовал 2-й батареей лейб-гвардии конной артиллерии и был смертельно ранен в бою за Утицкий курган, в котором погиб капитан Ростислав Иванович Захаров.

6

Сдавайтесь, русские собаки! Брось оружие, собачья кровь! (польск.)

7

Русские казаки в 1812 году носили синюю форму.