По ту сторону

Ивс кивнул. Лицо его было непроницаемым. Повинуясь слабому движению руки, офицер щелкнул каблуками и вышел из кабинета.

Когда за ним закрылась дверь. Ивс какое-то время просто сидел, глядя в стену перед собой. Затем отдал распоряжение:

— Расстрелять всю группу.

Итак.

Прорыв закрыть не удалось, надо начинать фазу «Гейзер» немедленно. Не дожидаясь окончания строительства под Мельбурном. Не дожидаясь передислокации крутолетов в Северной Америке. Не закончив фильтрацию даже в передовых частях.

Это было плохо. Это было очень плохо. Это ставило под удар всю операцию; снижало вероятность успеха с расчетных девяноста семи примерно до восьмидесяти процентов. Росли ожидаемые потери. Но дальше будет еще хуже. Операцию следовало начинать немедленно.

Ивс снова посмотрел на часы. Хорошо, что он еще накануне отдал необходимые распоряжения. Хорошо, что эпидемия у них уже идет. Плохо, что она не развернулась во всей положенной мощи.

Ничего. Можно играть и от восьмидесяти процентов.

— Вот она, платформа. Это все?

— Все.

— Оксана убита, Рома убит, Миша и Маша тоже. Юлька, может быть, еще найдется. Господи… А мы опять не там, где надо.

— Не может быть. Ты уверен?

— Да шо ты еунду спаиаешь? — злобно сплюнул красным Игорь.

— Сергей говорит, что здесь уже восемь лет президентом какой-то Яблочкин.

— Премьер, а не президент. Президентов у нас никогда не было.

— Понятно. А власть, значит, у премьера.

— В принципе, да. Хотя главой государства считается император Всероссийский. Но он еще мальчик, и это так, бутафория.

— Понятно. В общем, из огня да в полымя. Ну, и как тут у вас жизнь? Рассказывай.

— Вы же к властям собирались.

— Мы уже не торопимся.

— Вы же предупредить о чем-то хотели.

— Ты рассказывай, Сережа, рассказывай. А ты, Мирра, слушай. И не дай бог тебе, парень, соврать.

— Да перестань меня пугать, ничего ты мне не сделаешь. Чего рассказывать-то? У нас монархия. Конституция. Лучшая в мире страна. Хотя, если честно, Англия ничем не хуже. Да нормально у нас все. Кстати, — Сергей показал на бледного как смерть Димку, — ему в больницу надо.

— Без тебя разберемся. Мы тут уже попали в больницу. Прошлый раз.

— Ты повежливей с ним, Евген. Он мне жизнь спас. — Маленький Гера с полностью заплывшим глазом дружелюбно улыбнулся Сергею. — Ты на него не обижайся. Столько шли — и не туда пришли. И Юльки нет. Вот он и нервничает.

Через десять минут, выслушав «отчет» Сергея о новой России, скалолазы уже звонили в полицию. В нескольких километрах от платформы грохотал бой.

Генриху хотелось есть. В этом чертовом холодильнике не было ничего, кроме банки из-под майонеза и засохших капустных листьев.

«Где мама, почему я все время один? Я не умею жить один», — подумал Генрих. Он представил курицу с поджаристой, коричневой, румяной корочкой и мелко нарезанной картошкой и трудно сглотнул слюну. Нужно было идти на улицу добывать еду. Именно добывать, ведь денег у него не осталось ни пфеннига.

Матери не было уже третьи сутки, и он за это время умял все съестное. Они совсем недавно приехали в этот проклятый город. Лучше бы им остаться в Оснабрюке, там хотя бы было к кому пойти. Мысль о том, что нужно надевать респиратор и выходить на улицу, не давала Генриху покоя. Он надеялся, что сейчас повернется ключ в замке и войдет мать с сумками, полными еды, и все снова будет хорошо. И чем дольше он об этом думал, тем яснее понимал, что нужно одеваться. В животе давно уже не было ничего, кроме желудочного сока.

Натянув на себя необходимую одежду, Генрих открыл дверь. По телевизору, по двум оставшимся программам постоянно передавали, как следует одеваться, как закрывать руки и лицо. Эпидемия. Предостерегали от личных контактов и напрасного выхода на улицы. Хочешь жить — сиди дома. Сиди дома и кушай занавески.

Ему в нос ударил сильный запах. На лестнице лежало тело. Это был мужчина средних лет с изъеденной язвами кожей, на больших руках чернела засохшая кровь. Рядом валялся пиджак, который, видимо, сняли, а потом почему-то бросили тут же. Может быть, забрали бумажник. Судя по всему, тело пролежало уже несколько дней. Генрих не удивился и даже не поморщился, глядя на труп этого человека: за последнее время он начал привыкать к покойникам.

На улице оказалось холодно. Генрих посмотрел вверх и увидел чистое, голубое небо. Этому небу было совершенно наплевать и на его маму, и на него самого. Движения на дороге не было, да и не могло быть — посреди перекрестка стоял громадный автокран, врезавшийся стрелой в зеркальную витрину аптеки, а вокруг громоздились несколько косо стоявших и даже перевернутых легковых автомашин. Над всем этим кладбищем тупо работал светофор, то разрешая, то запрещая движение.

Генрих успел завернуть за угол и вдруг услышал выстрел, а затем хохот.

— Вы посмотрите, она не хочет куколку! — издевательски сообщил молодой женский голос. — А собачку? Фриц, научи курить собачку!

Генрих на всякий случай прижался к стене, настороженно оглядываясь. Что-то происходило в магазине мягкой игрушки. Он встретился глазами с человеком в окне первого этажа, грудью лежащем на подоконнике. Тот тяжело дышал, вокруг рта уже проступали язвы. На воротнике виднелись следы небрежно отертой пены; мужчина потянулся к нему и попытался что-то сказать. Генрих увидел движение скрюченной руки, но услышал только крик и захлебывающийся мокротой кашель. Мальчик попятился. Воспаленные глаза моргнули и закрылись, как будто отпуская его — этому человеку явно недолго оставалось мучиться.

У Генриха вдруг зачесалась лопатка, но из-за комбинезона он не мог до нее дотянуться. Тогда он подошел к водосточной трубе и потерся об нее спиной, стараясь не разорвать ткань о металлические кольца. Ему было страшно, он чувствовал слабость от голода и одновременно какую-то тупость, вялое безразличие ко всему, что может с ним произойти.

Он зашел в булочную. Вместо запаха хлеба здесь воняло испражнениями, на полу валялись обгоревшие лотки. На стене под разбитым стеклом висел яркий плакат со множеством различных булочек, при взгляде на который рот у Генриха наполнился слюной. На прошлой неделе здесь звенела сигнализация, кто-то ударил обрезком трубы охранника и высадил окно. Тогда вскоре приехала полиция. Тогда полиция еще приезжала. Позже больные и здоровые мародеры почти открыто начали громить квартиры, а хозяева — стрелять через двери на звонок. Хотя некоторые больницы, как говорила ему мать, работают до сих пор. Генриху трудно было представить, что где-то еще работают люди. То, что в городе была вода и горело электричество, он, по возрасту, считал вполне естественным.

Иногда Генрих чувствовал, как на него накатывала беспричинная ярость, тогда он бил о стену стулья и посуду, ругал мать, погибших сестер, царапал двери. Иногда, наоборот, становилось тоскливо и очень себя жаль. Раньше, когда они жили в Оснабрюке, ничего похожего с ним не случалось. Берлин, вообще, странный, очень суматошный город.

Хлеба, однако, ему здесь не найти. Генрих заглянул под пустые прилавки и пошел к дверям, но услышал на улице ругань и остановился. Из магазина мягкой игрушки выходила целая компания; все сильно пьяны. Ни респираторов, ни иных защитных средств ни на ком из них не было. Впереди шел высокий худощавый блондин с курчавыми, как у куклы, волосами. В руке он сжимал новенький, будто только что с конвейера, винчестер. Остальные парни, одетые в черные кожаные куртки на заклепках и черные джинсы, были с ног до головы увешаны всевозможными металлическими примочками, начиная от железных цепочек, болтавшихся на всевозможных местах, и заканчивая большой металлической звездой в четырьмя лучами на уровне сердца. Один поигрывал ножом-«бабочкой», второй держал в руке довольно большую сумку, у прочих были биты либо металлические прутья. Они еле держались на ногах. Рядом с ними покачивались две девчонки лет пятнадцати с ничего не выражающими лицами и прозрачными, будто стеклянными, глазами.