Сельская учительница

— Сам-то рад-радешенек этой отраве, — пробурчала хозяйка.

Гости для Макара Петровича были, видимо, только зацепкой. Он налил небольшие граненые стаканчики, поставил их перед каждым.

— Ну, как это говорится, за здоровьице, — и сам первый выпил. Он так морщился, так мотал седой головой, что можно было подумать, будто в магазине вместо водки ему подсунули бутылку уксуса.

Хозяйка тоже взяла стаканчик. Она, как и все сельские женщины, пила медленно, как бы продлевая удовольствие, потом бережно поставила пустой стаканчик и, не закусывая, отошла к печке.

— Саш, а ты что на нее смотришь? Выпей, — подсказал Макар Петрович.

— Нельзя, впереди — дорога, — отказался тот.

— Эк, выдумал — нельзя! Да махонький стаканчик разве повредит?

— Повредит.

— Ишь гость какой несговорчивый. А вы, Валентина Петровна? Вам-то машиной не управлять, вам можно с морозцу.

Валентина взглянула на Сашу Голованова — а что если выпить? Водка хоть и отрава, выпить придется, по ее мнению, это расположит к ней старика и с ним легче будет договориться.

И действительно, стоило ей, зажмурясь, неумело выцедить содержимое стаканчика, Макар Петрович удовлетворенно закивал головой.

— Это по-нашенскому, — поощрительно сказал он.

Словоохотливый старик стал еще более разговорчивым, теперь он без смущения нахваливал свой зюзинский род — мы, Зюзины, и такие, мы, Зюзины, и этакие. Словом, хорошие люди, известные хлеборобы, каких мало.

Валентина закусывала. Яичница была какая-то особенная. Они с Лилей такую тоже готовить не умели. Слушая старика и ловя удобный момент, чтобы заговорить о Константине, она в мыслях упрекала Зюзиных в том, что они не понимают, как важно, чтобы сын окончил школу.

Хозяйка подозрительно, с осуждением поглядывала на неумолкавшего старика, который продолжал нахваливать свой зюзинский род.

— Ты бы потише, — попробовала она унять представителя славного рода.

— А чего «потише», — щетинился Макар Петрович. — Дедушка мой, Ферапонт Иванович, от кого Георгиевский крест получил? От самого Нахимова Павла Степановича в Крымскую войну, в Севастополе!

Хозяйка не стерпела. По всей вероятности, меж стариками часто разгорался подобный спор о достоинствах далеких и близких родичей.

— Ты-то сам на себя посмотри, ты-то вспомни свои дела, — наступала старуха. Она повернулась лицом к учительнице, надеясь на женское сочувствие, продолжала: — Он-то, горе мое, разоритель, он-то по миру нас чуть было не пустил. Пять годков собирали, копили по копеечке, домишко хотели новый построить, а как война началась, он-то, разоритель, все наши тридцать тысяч рубликов сгреб, поехал в город и все до копеечки, милая вы моя, на танку отдал. Танку купил, денежки угрохал. А что получил за это? Ничего!

— Это как же так «ничего»? — Макар Петрович встал, усы и бороденка его задергались, глаза потемнели. Он был похож на воинственного петушка, который жизнь готов отдать, но не посрамить своей чести. — Это как же ты смеешь говорить «ничего не получил»? — звенящим от гнева голосом продолжал он. — А то, что наша Советская власть победила — этого мало? А то, что германца турнули — мало? А то, что мы в своем доме, в своем колхозе — этого тебе мало? Да, может, без нашего танка и победить нельзя было, да, может, не будь нашего танка, германец пришел бы сюда и плеткой тебя, плеткой — работай на него, спину гни… А ты говоришь, что получил. Я все получил, все, что, надобно. А письмо от танкистов, а благодарность от командира, от самого товарища лейтенанта Ивана Федоровича Иванова — этого тебе мало? Не пропали наши деньги, в дело пошли, в государственное дело! — с гордостью заключил Макар Петрович.

Валентина с восхищением смотрела на разгоряченного старика, и ей даже стало как-то неловко от того, что пять минут назад она в мыслях назвала Макара Петровича несознательным…

Вошел Константин Зюзин. Он был в замасленной фуфайке, в такой же замасленной шапке-ушанке, с закопченным лицом. Валентина взглянула на него — совсем взрослый рабочий парень. В школе он казался ей подростком, даже ребенком, а здесь — настоящий мужчина!

Увидев дома учительницу, Зюзин смутился, вопросительно посмотрел на отца, на мать.

— Садись, Костик, — пригласил Макар Петрович. — На твою долю тоже осталось.

Зюзин разделся, умылся, присел к столу. Отец налил ему водки.

— Давай-ка, сынок, с устатку, — подмигнул он сыну.

Зюзин опять взглянул на учительницу и покраснел, отодвинул стаканчик и снова стал похож на подростка, на школьника.

— Макар Петрович, вот вы говорили о купленном танке, — начала Валентина, — это хорошо, это настоящий патриотический поступок советского человека. В войну именно так и нужно было делать. Теперь, Макар Петрович, другое время, и оно требует других патриотических поступков. Если бы вы дали возможность Константину окончить среднюю школу…

Вмешалась хозяйка.

— Извиняйте, Валентина Петровна, а нету у нас такой возможности, — заявила она. — Сами видите, старые мы, а тут какое-никакое хозяйство…

— Тетя Поля, — перебил ее Саша Голованов, — вы же знаете, что Костю могут призвать в армию, все равно одним придется некоторое время…

— Э, милый мой, так ведь в армию когда еще, а потом, может, и женим его к тому времени, сноха молодая останется доглядать за нами да за хозяйством.

— Верно, верно, — поддержал супругу Макар Петрович.

— Костя, а ты что же молчишь? — обратился Саша Голованов к парню.

— А что ему говорить? Родители сказали, он и слушает, он у нас послушный, супротив родителей словечка не скажет, — продолжала мать, любовно поглаживая сына по русой голове.

Была та же белая степь, то же яркое, склоненное к закату солнце, так же уверенно бежала дорога меж навороченных чуть ноздреватых снежных глыб. Но все это казалось теперь Валентине потускневшим, неинтересным, потерявшим свое очарование. Как ни горько, как ни больно было признаваться, она возвращалась от Зюзиных с поражением — не сумела, не смогла убедить их, не вернула парня в школу.

— Все-таки сманил Подрезов Константина, — хмуро сказал Саша Голованов.

— Как сманил? — не поняла Валентина.

— А вы разве не знаете? Ведь это Подрезов уговорил Зюзина бросить школу, наобещал ему златые горы…

Валентина вспомнила, что прежде ей нравилась дружба председателя с десятиклассником. Вот к чему привела эта дружба. И лестные слова, и подарки, и премии были только приманкой, Подрезову нужны рабочие руки…

— Вот шкура, уже рыщет, — ругнул кого-то Саша.

Будто сквозь сон расслышав это, Валентина спросила:

— Кто рыщет? Кого ругаете?

— Видите, по Лебяжьему озеру Евдоким Турков ходит. Опять, наверное, сыплет в проруби куриный навоз, чтобы озеро скорей «загорелось», — ответил он.

— Разве озеро может гореть? — удивилась Валентина.

— Может.

Она с недоумением посматривала на Сашу и улыбалась про себя: он шутит, озеро гореть не может… Вспомнилось, как они приезжали сюда к дояркам. Саша Голованов, конечно, по делу, а она просто так. И тетя Лена угощала парным молоком… Теперь-то она, сельская учительница, знает вкус парного молока… Потом снился ей Саша с майорскими погонами, снилась молочная река… Валентина описала этот сон, и Зина Солнышко в ответном послании все предсказала… Глупости предсказала! «Есть опасение, Валечка, что тот Саша Голованов, о котором ты пишешь, может стать твоей судьбой…» Ах, Зина, Зина, ты забыла, наверно, что точно так же говорила об Игоре. А он сбежал. А он тогда не бросился от кинотеатра, не стал догонять. Он пошел в кино… И еще вспомнилось: старик Вершинин рассказывал легенду о Лебяжьем озере, и ей было жалко, что однажды лебеди не прилетели сюда, на озеро… Возможно, прилетят будущей весной? Вот здорово было бы!

— Может гореть, — повторил Саша Голованов и пояснил: — В конце зимы подо льдом рыба начинает задыхаться от недостатка в воде кислорода — это и называется «горит». Вот увидите, что будет здесь в ту пору. Понаедут, поналетят, как воронье, браконьеры. Полуживую рыбу руками ловить можно… Возами повезут. А сколько молоди погибнет, никто и никогда не учитывал.